После 7 лет службы в строевых частях я, Ю.В. Буртаев, написал рапорт и по­дал соот­вет­ствующие документы для поступления в очную адъюнктуру ВИА им. Дзержинского по ка­федре № 21, где тогда начальником кафедры был ге­не­рал А.С. Шаталов. Для сдачи всту­пительных экзаменов я был вызван в Москву и поздней осенью 1965 года прибыл в акаде­мию. На кафедре меня проинфор­ми­ровали о порядке и условиях сдачи экзамена. К тому мо­мен­ту я уже сдал у се­бя (во Владивостоке и Уссурийске) кандидатские экзамены по фило­со­фии и ино­странному языку, а потому был освобожден от сдачи экзаменов по этим, уни­вер­сальным, единым для всей аспирантской (адъюнктской, соискательской) бра­­тии «дисци­пли­нам». Оставалось сдать «только» один вступительный экза­мен. Но какой! По специальности кафедры… Кафедры, имевшей наивысший на­учно-технический уровень своей квалификации не только на своём факуль­те­те, но, пожалуй, и во всей академии. И, не по случайности, а в силу крайней не­об­ходимости. Просто потому, что она занималась наиболее продвинутым на­уч­но-техническим направлением, которое синтезировало, органически инте­гри­ро­ва­ло безуп­реч­ное владение соответствующим математическим аппаратом, от­четливое понимание физи­чес­кого содержания не только всех электро­маг­нит­ных про­цес­сов, на основе которых функ­цио­нируют приборное оборудо­ва­ние, бортовая и наземная аппаратура, но и, обязательно, яс­ное представление о всех особенностях механики управляемых и регулируемых процессов ле­та­тельных аппаратов. (Всех процессов! Любых аппаратов!)

К чисто «научной» сложности и трудности вступительного экзамена доба­ви­лось и чис­то «организационное» обстоятельство. Кроме меня из войско­вых частей вступительные экза­ме­ны в адъюнктуру кафедры в это же время приеха­ли сдавать еще Лев Арзамасцев (выпуск­ник Дзержинки) и Юрий Быков (окон­чил Рижское училище). Сугубо конфиденциально (но из «достоверных» ис­точ­ников) нам со­об­щили, что мы трое претендуем только на одно ва­кант­ное место, так как кроме нас в адъюнктуру кафедры уже зачислено шесть человек, а по штату в очной адъюнктуре только семь мест. Только семь (именно столько че­ло­век заверши­ло срок обучения в предшествующем составе адъюнктуры)… До­пол­нительно мы узнали, что фактически эти вступительные экзамены были ор­га­низованы под кандидатуру выпускника Дзержинки (ко­неч­но, прекрасно из­вест­ного преподавателям кафедры и при выпуске реко­мен­до­­ван­ного в адъюнк­туру). Ну, а мы с моим тезкой Быковым некстати свалились, как снег на голо­ву, из своих за­полярных и дальневосточных гарнизонов и оказались точно лишними («при­шлыми»). Но и отлучить нас от вступительных экзаменов было не очень, ска­жем, кор­рект­но. Каждый из нас троих был информирован о сло­жив­шейся дис­по­зиции. Тем не менее, за всё время подготовки к этому экзамену в отношениях между нами (тремя конкурентами!) ни разу не возникало даже на­мёка на какое-ли­бо неравенство или предвзятость к кому-то из нас. Напро­тив, мы вместе го­то­ви­лись к экзамену, в меру необходимости консультирова­лись друг с другом, иро­нично, в меру своих возможностей вдохновляли друг друга. После правед­ных трудов в течение длинного, но тёмного дня, поздним вечером не­сколь­ко раз для раз­рядки, по дороге домой втроём выпивали по кружке пива.

Вступительный экзамен у нас принимала комиссия в составе трёх старших педагогов кафедры. Естест­вен­но, что за сорок лет детали этого экзамена могли забыться. Но осталось чет­кое ощущение почти полного отсутствия «дрожи в ко­ленках», хотя состояние собран­нос­ти, внутренней напряженности, естествен­но­го волнения, конечно, ни­куда не подевалось. Нам выдали по три «творчес­ких» вопроса, на подготовку к ответам дали по два часа и не запре­ти­ли (практи­чес­ки разрешили) пользоваться любыми пособиями. Сам экзамен проходил ис­клю­чительно в корректной фор­ме, фактически была проверка не знания «чего-то конкрет­но­го», а, скорее, уме­ния анали­зи­ро­вать динамические процессы, вы­би­рать и применять соот­вет­ст­­вующий мате­ма­ти­ческий аппарат, логически пра­виль­но и доказательно форму­ли­ровать свои объяс­нения и обоснования. Если я не напутал, то всем нам за эк­замен поставили оди­на­ко­вую оценку: по «четвёр­ке». В личной беседе (тет‑а‑тет с каждым из нас) А.С. Шаталов ска­зал нам, ви­ди­мо, одно и тоже: «Экзамен Вы сдали вполне успешно. Конкурсная комиссия рас­смотрит предложение кафед­ры о зачислении Вас в адъюнктуру и примет со­от­ветствую­щее решение. Ждите из­ве­щения о приказе по итогам работы этой ко­миссии». В частной бе­седе, ви­ди­мо, понимая моё ощущение полного отсутст­вия какой-либо надежды на бла­го­при­ят­ное для меня заключение комиссии, один из преподавателей кафедры порекомендовал мне не отчаиваться: «Реше­ния о том, что кого-то из вас не примут в адъюнк­ту­ру, нет. Предстоит непрос­тое обсуждение со многими нюансами, о которых мне бы не хотелось строить догадки и высказывать предположения». Конечно, я не мог проигнорировать сло­ва поддержки, но уверен­ности мне это прибавило не много.

Мы, трое пре­тен­дентов, сдружившиеся друг с дру­гом за эти, очень непростые для нас недели осенью 1965 года, на посошок по­сидели, искрен­не пожелали друг другу удачи. И разъехались по своим даль­ним гарнизонам на просторах необъятной.

Проходит месяц, другой, третий… И вдруг в марте 1966 года я получаю вы­­зов в ака­де­мию: принят в очную адъюнктуру кафедры № 21. По приезде в Москву я узнал, что в адъюнк­туру зачислены мы втроём.

В непродолжительной и доверительной беседе со своим подопечным старший препо­дава­тель ка­федры, на­зна­ченный моим «научным руководи­те­лем», чётко и безо всяких недо­мол­вок опреде­лил свою роль и свои функции. Во-первых, его назначение моим научным ру­ко­води­те­лем носит сугубо фор­маль­ный характер (как для солдата наряд на кухню: кто‑то должен был ис­пол­нять эту роль, а он оказался «свободным»); во‑вторых, в научном плане его воз­можности крайне ограничены, и практически помочь в разработке темы диссер­тации он не в состоянии; в-третьих, в организационном плане он готов оказать всяческое содейст­вие. Так что Ю. Буртаев получил раз­решение («научное бла­го­словение») на самостийные по­пытки опреде­лить­ся с дис­сертабельной темой работы, но и, одновременно, предельно чётко уяснил, что вся ответственность возлагается на него самого. За всё в ответе – он. Лично.

Весь период адъюнктуры я жил в пятиэтажке на ул. Глаго­ле­ва, акаде­ми­ческом общежи­тии для семей­ных без москов­ской прописки. Так как ни в на­уч­ном (все имели свои, не пере­се­кавшиеся темы для дис­серта­цион­ной работы), ни в бытовом (все имели угол на время учё­бы), ни чисто в лич­ностном, психологическом плане между адъюнк­тами не бы­ло сопер­ни­чест­ва, ни­каких трений или недомолвок, то внутри адъюнк­тского брат­ст­ва ца­ри­ло пол­ное по­нимание и личных трудностей, и общих проблем. Ес­тест­венно, что при об­щих доброже­ла­тельных и даже приятельских отношениях друг с другом всех адъюнктов очень близкие, дру­жеские отношения сложились у троицы, выдер­жавшей экзамен на проч­ность еще осенью, при поступлении в адъюнктуру и проживавшей в одном мес­те, у канала Москвы-реки.

Факультетское начальство мне «поручи­ло» баскетбол на факуль­тете, на­зна­­чив бес­смен­ным капитаном баскетболь­ной команды факультета на все вре­мя моей служ­бы. На регулярно проводившиеся в то время «первенства» (внутри фа­куль­тета, между факультетами) в сбор­ную факультета я отмобилизо­вы­вал са­мых вы­со­ких и подвижных баскетболистов ка­фед­ры. Кстати, еще три препода­ва­теля ка­федры имели очень приличные навыки владе­ния баскет­боль­ным мя­чом. Сов­мест­но с Ю. Буртаевым они со­ставляли команду с та­ким подбором иг­роков, рав­ных которым среди слуша­те­лей не было до тех пор, пока на фа­культет не стали при­нимать курсантов по­сле школы. Этим же пяте­рым в тече­ние трёх лет пришлось отду­вать­ся за весь переменный состав, защи­щая честь факультета в соревнованиях на первенство ака­демии между факуль­те­тами. Ес­тест­венно, что эта баскетбольная команда, мягко говоря, бы­ла до­воль­но воз­раст­ная, не все мог­ли похвастаться быстротой или рез­кос­тью, но вот хитрости, изворот­ли­вос­ти, стремления сыграть, по возможности, не­стандартно, с неко­то­рой изю­мин­кой у всех было в избытке. Все в молодости поиграли на доста­точ­но серьез­ном уровне в до­статочно ответственных соревно­ва­ниях и спортивный азарт им был не в новинку. Играли мы ве­се­ло, не заци­кливаясь на законо­мер­ных неуда­чах и радуясь победам.

Ещё одним очень существенным спортивным увлечением был теннис. В этот период в академии теннис куль­­ти­­ви­­ровался очень активно. Два корта, обо­ру­дованные рядом со спор­тив­­ной пло­щадкой, практически были заняты круг­лый день, с утра до вечера. Неофициаль­ную под­дер­жку теннисному «клубу» оказывал заместитель начальника акаде­мии по УНР гене­рал А.В. Солодов. Он же лично проводил инспекцию, провер­ку состояния кортов, выхо­дя на них по­играть с избранными партнёрами. Благо, в теннис очень прилично (на уровне 1 или 2 разрядов) играло десятка два пол­ков­ников и подполковников, имевших док­торские или, как минимум, кандидат­ские степени. Как правило, подго­тов­кой и организацией таких игр на «высшем уровне» занимался Учёный секре­тарь Совета академии полковник В.И. Вар­фо­­ло­меев, по своей спортивной ква­ли­фикации входивший в элиту «клуба». Ес­тес­т­венно, что он не только лично знал всех активных теннисистов, не только имел от­чет­ливое представ­ление об их спортивных достоинствах, но и обладал досто­вер­ным суждением об их лич­ной и психологической «пригодности» к от­вет­ст­вен­ным и доверительным иг­рам на «высшем уров­не» (иногда с плавным переходом к «чаепитию»).

Бывший адъюнкт Ю. Буртаев (вместе со своим коллегой П. Овсян­ни­ко­вым) стали если не фанатами, то большими любителями тенниса. Так сложи­лось, что и в теннис мне довелось поиграть за факультетскую команду.

За время учебы в адъюнктуре на кафедре № 21 (1966-69 г.г.) я и коллеги по адъюнктуре получили уни­кальную возможность непосредственно­го общения с научными профес­сио­на­ла­­ми, обладавшими эрудицией наивысшей степени по на­учному профилю кафед­ры и смеж­ным направлениям науки и тех­ники. Без­ус­ловно, огромную роль сы­грало и доброжела­тель­ное, даже заботли­вое отноше­ние к адъюнктам прак­ти­чес­­ки всех педагогов кафедры. И не толь­ко к их учёбе, зачетам, эк­за­менам, до­кладам на кафедре, отчетам о НИР, подго­тов­ке дис­сер­та­ционных работ, но и вни­мание к ним в чисто человеческом плане. Пе­дагоги от­но­сились к адъюнк­там, как к своим коллегам (и не в далёком буду­щем, а уже в адъюнктском пе­риоде), а это подразумевало, в том числе, и исклю­чи­тельно вы­со­кую требо­ва­тельность к научному уровню всех этапов учебы в адъюнктуре: не только к сдаче экзаменов по спецдисциплинам, но и к подго­тов­ке диссерта­цион­ных ра­бот. Все научные разработки неоднократно заслуши­ва­лись на засе­да­ниях ка­фед­ры и подвер­гались обсуждению и жесточайшей экс­пер­тизе на ак­туаль­­ность, новизну, об­ос­нованность и полноту научной прора­бот­ки. На ка­федре и мысли не допус­калось о какой‑то недоделке, попусти­тель­стве, не го­воря уже о про­яв­лении плагиата или «научной халтуры». Сум­марный на­учный потенциал ка­федры был настолько высок, что позволял дать абсо­лют­но объек­тив­ную и до­стоверную оценку всех направлений по научному и инже­нерно-тех­ническому профилю кафедры.

Кроме регулярных научных семинаров на кафедре регулярно проводились и семинары по марксистско-ленинской подготовке (МЛП). Руководителем се­ми­нара по МЛП по тради­ции был генерал А.С. Шаталов. Александр Степа­но­вич был исключительно эрудированным че­ло­веком не только в научно-техни­чес­кой сфере, не только в политических, фи­ло­софских, ме­­то­дологических, но и во многих чисто «гуманитарных» вопросах. На семинарах культиви­ро­валось про­блемное, неоднозначное, всестороннее об­суж­дение даже самых заскоруз­лых, за­ду­белых установок. Поощря­лось вылавливание недока­затель­ных утверждений, опро­вер­же­ние догматичес­ких трактовок, разоблачение закос­не­лых, не диалектических объяс­нений и об­­ос­нований. И не принципиально, от­носилось ли это к мировой политике, событиям внут­ри страны, науке или культуре. Воз­мож­но, что вопреки своему предназ­на­чению (бдительное ох­ра­нение партий­ных, т.е. коммунистических, устоев) на се­минаре проклёвывались ростки сом­не­ний в правильности пропагандируемых лозунгов, в це­ле­сообразности и не­об­хо­ди­мости проводимого властями социаль­ного курса. В импровизиро­ван­ных дискуссиях невольно за­трагивались пробле­мы ограничения свободы личности, её бес­правия перед системой, то­таль­ного над­зора и патернализма. Докладчики на семинары «на­значались» по очереди, но можно было проявлять инициати­ву: пред­лагать свой «затра­воч­ный» доклад.
Пару раз на семинаре довелось вы­сту­пать и мне, оба раза по своей воле. Один раз я вы­ступил по историческим ас­пек­там на тему: «Кибернетика – как лже­наука». Ещё в части, учась в вечер­нем университете марксизма-ленинизма, я некоторое время готовил реферат по этой теме, весьма интересовавшей меня. Перипетии партийных установок, пуб­лич­но об­суж­дав­шаяся чушь, взаимоис­клю­чающие истолкования термина «ки­бер­не­ти­ка», высказанные на разных эта­пах академиком Колмо­горовым, пропаган­дист­ские и популистские выступле­ния Норберта Винера и многие другие детали по этой теме я не раз обдумывал, анализировал еще при подготовке реферата для УМЛ. Тема была мне близка, и я решил «развлечь» препо­да­вателей кафедры. Один из них не очень поддержал мой пафос: «Госпо­да офицеры не могут выступать в роли таких рьяных ниспро­вер­гателей пусть и не безоши­боч­ных партийных ут­верждений». А вот, Н.И. Ан­дре­ев (выходец из Жуковки) был соли­да­рен со мной и даже в чём-то более ра­дика­лен в критике ортодоксов. В другой раз я «развле­кал» семи­нар под деви­зом: «Что-то физики в почёте, что-то лири­ки в загоне».

Но адъюнктура – это, в первую очередь, «срок». А у этого срока есть ко­нец. Из за­вер­шаю­щих этапов адъюнктской работы отмечу только несколько. Для подтверждения резуль­та­тов теоретического анализа и проверки качества «оп­тимального» закона управления нужно было провести «эксперимент». Та­ким экспериментом могло быть только численное модели­ро­вание синтезиро­ван­­ной системы, с использованием уравнений, описывающих динамику уп­рав­ля­емо­го объекта. В то время в академии функционировал ВЦ, в котором рабо­тали пер­вые советские цифровые машины БЭСМ. В мае-июне 1969 года трое адъюнктов, включая и ме­ня, образовали локальную ко­опе­ра­цию для обеспе­че­ния своих вычислений. После состав­ле­ния и записи про­грам­м для вычисле­ний на АЛГОЛе, их нужно было «набить» на перфо­кар­ты, в двух идентичных эк­зем­плярах. Эту работу выполняли специальные машинист­ки в одном из поме­щений с соответствующей аппаратурой. Поскольку нам при­шлось делать мно­го исправлений в программах, а также часто менять зажёван­ные в читающем ме­ха­низме пер­фо­карты, то мы изготовили дубли­кат ключа от этой комнаты и с «не­санкционированного» начальством разре­ше­ния маши­нис­ток поздно вечером или ночью сами набивали или пере­би­вали десятки своих перфокарт. Произво­ди­тельность БЭСМ была низкая, поэтому нам выде­ля­лось только ночное время, когда штатные работники ВЦ не ра­бо­та­ли. Пона­ча­лу мы втроём «принимали де­журство» у работников ВЦ и всю ночь прово­дили у гудевшего электронного монстра, изредка издававшего треск при пе­чати рассчитанных цифр на бумаж­ную ленту. Че­рез две-три недели впол­не ос­воившись с капризами излучавших теп­ловую энергию бесчис­лен­ных элек­трон­­ных ламп и изношенностью механи­чес­ких периферийных устройств мы ус­та­­новили периодичность ночной экс­плуа­тации БЭСМ между собой.

Несколько летних ночей, проведенных перед пультом управления работой БЭСМ, лич­но для моей работы значили многое. Особенно запомнилась одна из таких послед­них (июнь­ских, очень светлых и ко­ротких) ночей. Я разобрался в допущенных ошибках (и методи­чес­ких, и чис­то технических) и, как мне представлялось, вы­чистил всю программу вычисли­тель­ного моделирования. Задав начальные ус­ло­­вия и запустив свой объект в про­странство пара­мет­ров конечного состояния, я заварил кружку чая и стал ждать результатов вычисления па­ра­метров про­ме­жуточных, текущих состояний на траектории. Начальный участок меня особо не волновал, и я даже не смотрел на цифры, периодически с треском рас­пе­ча­тываемые на бу­маж­ной ленте. Часам к 5 утра печатающее устройство зафик­си­ро­вало параметры конечного состоя­ния, и на пульте появился сигнал об окон­ча­нии расчёта. Я взял длинную бу­маж­ную ленту и стал медленно просмат­ри­вать «закономерно», строго по «нау­ке» изменявшиеся зна­че­ния параметров… Вся динамическая «траектория», вклю­чая изменение коэффициентов за­кона уп­рав­ления, оказалась такой, какой и должна была стать согласно принятому кри­те­рию! Для меня это был «момент истины». Последующие перепроверки изме­не­нием начальных ус­ловий, пара­мет­ров объекта и т.п. лишь подтвердили рабо­то­способность системы и её аде­кват­ность, соответствие постули­рован­ному кри­те­рию (и укрепили мой дух!).

Важным этапом работы была предзащита на кафедре. Предварительно ра­бо­ту про­смотрел один из авторитетов кафедры, В.Д. Могилевский, и демпфиро­вал мои естественные пережива­ния: «Со­ответствует требованиям к кандидат­ской диссертации». На кафед­­ре по­­сле моего доклада, обстоятельного выступле­ния В. Д. и фор­маль­ного выступ­ле­ния моего шефа бы­ли высказаны две краткие реп­ли­ки. Один педагог сказал, что в данной постановке чисто циф­рового моде­ли­ро­вания недостаточно. По его мнению, эксперимент нужно было бы до­пол­­нить ис­поль­зованием анало­го­вой модели объекта управления (это была тема его кан­ди­дат­­ской диссерта­ции). А другой (ветеран войны, в прошлом – развед­чик) свое психологичес­кое неприятие, вер­нее, свой дискомфорт от нестан­дарт­ности использованного в работе мате­ма­ти­чес­ко­го аппарата (не владение сугубо «матричным жаргоном») выразил в своей излюб­лен­ной, мета­фо­ричной манере: «За такую работу её автора нужно сажать на гауптвахту. Для прочищения моз­гов». Но зеленый свет на Учёный Совет на кафедре мне был дан.

Высочайший потенциал кафедры, поддержка в работе над диссертацией в сочетании с жесткой требовательностью к её научному уровню после доклада на кафедре основного со­дер­жания диссертации и получения соответствующего одобрения к выходу на защиту позво­ли­ли мне к концу адъюнктского срока при­сту­пить к заключительным «организационно-тех­ни­ческим» этапам оформления диссертации: оформлению результатов численного экспери­мен­та, отпечатке в машбюро текста диссертации, отпе­чатке и рассылке авторефератов, сбору отзывов, ознакомлению с диссертацией всех членов Учёного совета и т.д.
К окончанию адъюнктуры начальником кафед­ры был про­фессор, д.т.н., полковник Н.И. Ан­дреев, воспитанник и коллега академика В.С. Пу­га­че­ва (2 факультет Жуковки). У нас со­стоялась краткая бе­седа, вернее, он обри­со­вал мне ситуацию: «На нашей кафедре вакант­ных мест нет. Но я очень реко­мен­дую Вам остаться преподавателем на нашем фа­куль­тете на кафедре, зани­маю­щейся теоретической электротех­ни­кой». По его (как мне представляется, личной) рекомендации я был оставлен для работы на кафедре № 26 нашего фа­культета в должности преподавателя, где проработал почти десять лет.

А через десять лет, по стечению некоторых обстоятельств, я вернулся на «род­ную» ка­федру, где учился в адъюнктуре и по научному профилю которой защитил кандидатскую дис­сертацию, но, уже в другом статусе, имея степень к.т.н., ученое звание доцент и воин­ское звание полковник. Как ни странно, но мне этот обратный переход не показался «трудным» или чересчур напрягающим. Наоборот, у меня было чувство некоторого подъема, как возвра­ще­­ние к тому, что ты пережил и что тебе доставило колоссальное внутреннее удовлет­во­ре­ние. Да и коллектив кафедры был мне хорошо знаком.
Но, это снова – другая история.