Кафедра, несмотря на свой немногочисленный состав, осуществляет мно­гие важнейшие, разнородные и разнообразные функции. Для того, чтобы про­водить учебный процесс (главнейшее, но не единственное её предназначение) на должном уровне, кафедра должна постоянно и не­прерывно заниматься само­совершенствованием и в научном, и в методичес­ком отношении. Но в отличие от любых производственных или войсковых коллек­тивов, кафедра, по своему определению и функционированию, должна состоять из личностей, индивиду­умов в абсолюте. Для того, чтобы в полной мере соответ­ст­вовать текущему на­учно­му и технологическому состоянию вооружения и быть в состоянии на тре­буе­мом уровне (с необходимым опережением) готовить необходимые кадры про­фес­сорско-преподавательский состав кафедры должен, если не идти на шаг впе­реди, то, по крайней мере, маршировать в ногу с разви­тием военной техники и методами её эксплуатации и боевого применения. Но, поскольку срок воен­ной службы всех офицеров, в том числе профессорско-пре­подавательского со­става, стро­го огра­ни­чен возрастом, то любая, а, тем более, про­филирующая ка­федра обязана проводить подготовку «научно-технических спе­циа­листов выс­шей квалификации». Она испол­няет роль своеобразной науч­ной семьи, в кото­рой про­исходит научное, методическое, пе­дагогическое (а также нрав­ст­венное, пси­хо­ло­гическое, спортивное…) воспитание своих питомцев. Для такого «вос­пи­тания» (жес­точай­шего по своим методам и способам) на кафедре создаётся и функцио­ни­рует адъюнктура. И естественно, что научно-педагогическая карьера очень мно­гих преподавателей начинается с учёбы в адъюнктуре.

Поскольку я, Буртаев Ю.В. (выпускник Жуковки), начал свое знакомство с кафедрой именно с адъюнктуры, то в своих исключительно субъективных за­мет­­ках основное вни­мание уделю именно этому периоду в жизни кафедры.
После 7 лет службы в строевых частях Ю.В. Буртаев написал рапорт и по­дал соответствующие документы для поступления в очную адъюнктуру ВИА им. Дзержинского по кафедре № 21, где тогда начальником кафедры был ге­не­рал А.С. Шаталов. Для сдачи вступительных экзаменов я был вызван в Москву. Поздней осенью 1965 года я прибыл в академию, и на кафедре меня проинфор­ми­ровали о порядке и условиях сдачи экзамена. К тому моменту я уже сдал у себя (во Владивостоке и Уссурийске) кандидатские экзамены по философии и иностранному языку, а потому был освобожден от сдачи экзаменов по этим, универсальным, единым для всей аспирантской (адъюнктской, соискательской) братии «дисци­плинам». Оставалось сдать «только» один вступительный экза­мен. Но какой! По специальности кафедры… Кафедры, имевшей наивысший на­учно-технический уровень своей квалификации не только на своём факуль­тете, но, пожалуй, и во всей академии. И, не по случайности, а в силу крайней не­обходимости. Просто потому, что она занималась наиболее продвинутым на­уч­но-техническим направлением, которое синтезировало, органически инте­гри­ровало безупречное владение соответствующим математическим аппаратом, от­четливое понимание физического содержания не только всех электро­маг­нит­ных про­цес­сов, на основе которых функционируют приборное оборудо­ва­ние, бортовая и наземная аппаратура, но и, обязательно, ясное представление о всех особенностях механики управляемых и регулируемых процессов летательных аппаратов. (Всех процессов! Любых аппаратов!)

К чисто «научной» сложности и трудности вступительного экзамена доба­ви­лось и чисто «организационное» обстоятельство. Кроме меня из войско­вых частей вступительные экзамены в адъюнктуру кафедры в это же время приеха­ли сдавать еще Лев Арзамасцев (выпускник Дзержинки) и Юрий Быков (окон­чил Рижское училище). Сугубо конфиденциально (но из «достоверных» ис­точ­ников) нам со­об­щили, что мы трое претендуем только на одно вакантное место, так как кроме нас в адъюнктуру кафедры уже зачислено шесть человек, а по штату в очной адъюнктуре только семь мест. Только семь (именно столько че­ло­век завершило срок обучения в предшествующем составе адъюнктуры)… До­пол­нительно мы узнали, что фактически эти вступительные экзамены были ор­га­низованы под кандидатуру выпускника Дзержинки Льва Арзамасцева (ко­неч­но, прекрасно из­вест­ного преподавателям кафедры и при выпуске рекомендо­ван­ного в адъюнк­туру). Ну, а мы с Быковым некстати свалились, как снег на голову, из своих заполярных и дальневосточных гарнизонов и оказались точно лишними («пришлыми»). Но и отлучить нас от вступительных экзаменов было не очень, скажем, корректно. Каждый из нас троих был информирован о сло­жив­шейся диспозиции. Тем не менее, за всё время подготовки к этому экзамену в отношениях между нами (тремя конкурентами!) ни разу не возникало даже на­мёка на какое-либо неравенство или предвзятость к кому-то из нас. Напро­тив, мы вместе готовились к экзамену, в меру необходимости консультирова­лись друг с другом, иронично, в меру своих возможностей вдохновляли друг друга («Ну, ты сворачиваешь эти структурные схемы почти также быстро и точно, как А.С. в своем бледно‑зелёном фолианте…»). После праведных трудов в течение длинного, но тёмного дня, поздним вечером не­сколь­ко раз для раз­рядки, по дороге домой втроём выпивали по кружке пива.

Вступительный экзамен у нас принимала комиссия в составе трёх старших педагогов, по алфавиту: М.Д. Артамонов, А.И. Гордеев, В.Н. Захаров. Естест­вен­но, что за сорок лет детали этого экзамена могли забыться. Но осталось чет­кое ощущение почти полного отсутствия «дрожи в коленках», хотя состояние собранности, внутренней напряженности, естественного волнения, конечно, ни­куда не подевалось. Нам выдали по три «творческих» вопроса, на подготовку к ответам дали по два часа и не запретили (практически разрешили) пользоваться любыми пособиями. Сам экзамен проходил исключительно в корректной фор­ме, фактически была проверка не знания «чего-то конкретного», а, скорее, уме­ния анали­зи­ро­вать динамические процессы, выбирать и применять соответст­вующий мате­ма­ти­ческий аппарат, логически правильно и доказательно форму­ли­ровать свои объяс­нения и обоснования. Если я не напутал, то всем нам за эк­замен поставили одинаковую оценку: по «четвёрке». В личной беседе (тет‑а‑тет с каждым из нас) А.С. Шаталов сказал нам, видимо, одно и тоже: «Экзамен Вы сдали вполне успешно. Конкурсная комиссия рассмотрит предложение кафед­ры о зачислении Вас в адъюнктуру и примет соответствующее решение. Ждите из­ве­щения о приказе по итогам работы этой комиссии». В частной беседе, ви­ди­мо, понимая моё ощущение полного отсутствия какой-либо надежды на бла­го­при­ят­ное для меня заключение комиссии, Вениамин Шванёв порекомендовал мне не отчаиваться: «Решения о том, что кого-то из вас не примут в адъюнк­ту­ру, нет. Предстоит непростое обсуждение со многими нюансами, о которых мне бы не хотелось строить догадки и высказывать предположения». Конечно, я не мог проигнорировать слова поддержки, поблагодарил Вениамина, но уверен­ности мне это прибавило не много. Мы, трое претендентов, сдружившиеся друг с дру­гом за эти, очень непростые для нас недели осенью 1965 года, на посошок по­сидели, искренне пожелали друг другу удачи. И разъехались по своим даль­ним гарнизонам на просторах необъятной.

Проходит месяц, другой, третий… И вдруг в марте 1966 года я получаю вы­зов в академию: принят в очную адъюнктуру кафедры № 21. По приезде в Москву я узнал, что в адъюнктуру зачислены мы втроём. Итого в нашем соста­ве адъюнктуры оказалось девять человек. Кроме Арзамасцева, Быкова и Бур­таева, адъюнктами стали Валентин Кочетков (выпускник Можайки), Григорий Рафиков (окончил Пермское училище), три свежеиспечённых выпускника Дзержинки: Владимир Беляков, Борис Сарафанников и Владимир Сергин – а также пришедший из учебной лаборатории кафедры Евгений Макаренко. От­вет­ствен­ным у нас был назначен старший по возрасту и по воинскому званию Валентин Иванович Кочетков.

Как и предусмотрено, состоялось назначение научных руководителей и оп­ре­деление тематики диссертационных работ. Е. Макаренко продолжил разра­бот­ку научной темы, уже ра­нее на­чатую им в лаборатории. В. Белякову под ру­ководством А.Д. Епифанова предстояло заниматься проблемами надёжности. Б. Сарафанников и Ю. Быков получили научного руководителя в лице Н.И. Андреева и задачи оптимизации динамических систем по статистическим критериям. В. Кочетков и В. Сергин продолжили плодо­твор­ное со­трудничество с В.Т. Кочетковым в области управляемых космических аппаратов, начатое за­дол­го до адъюнктуры. Научным патроном Г. Рафикова и Л. Арзамасцева стал В.Н. Захаров, который в этот период стал плотно заниматься дискретными си­сте­­мами управления. Г. Рафиков свою работу посвятил оптимизации дискрет­ных систем по критерию минимума числа шагов управления (с учётом требова­ния грубости системы к изменению её параметров), а Л. Арзамасцев ухватился за идею дискретного фильтра Калмана. Ю.Ф. Прохорова обременили научным надзором над Ю. Буртаевым. В непродолжительной и доверительной беседе со своим подопечным Юрий Фёдорович чётко и безо всяких недомолвок опреде­лил свою роль и свои функции: во-первых, его назначение научным руководи­те­лем носит сугубо формальный характер (как для солдата наряд на кухню: кто‑то должен был исполнять эту роль, а он оказался «свободным»); во‑вторых, в научном плане его возможности крайне ограничены, и практически помочь в разработке темы диссертации он не в состоянии; в-третьих, в организационном плане он готов оказать всяческое содействие. Так что Ю. Буртаев получил раз­решение («научное благословение») на самостийные попытки опреде­лить­ся с дис­сертабельной темой работы, но и, одновременно, предельно чётко уяснил, что вся ответственность возлагается на него самого. За всё в ответе – он. Лично.

Итак, к весне 1966 года адъюнктура кафедры была собрана и организа­цион­но оформлена. Во главе с подполковником В. Кочетковым в ней было два майора, пять капитанов и один старший лейтенант, В. Беляков, который в этом зва­нии «переходил» несколько сроков. Трое из них имели московскую про­пис­ку, а В. Кочетков жил в Одинцово. Остальные пятеро жили в академических об­щежитиях. Ю. Быков, Л. Арзамасцев и В. Беляков жили рядом с Серебряным Бором в одном доме на Живописной улице, причем Ю. Быков с женой и двумя детьми делил одну квар­тиру с холостяком Л. Арзамасцевым. Ю. Буртаев и Г. Рафиков жили в акаде­ми­ческой пятиэтажке на ул. Глаголева (в соседнем до­ме жил С. Васильев, после адъюнктуры ставший преподавателем кафедры). Так как ни в научном (все имели свои, не пересекавшиеся темы для диссерта­цион­ной работы), ни в бытовом (все имели какой, никакой угол на время учёбы), ни чисто в личностном, психологическом плане между всеми адъюнктами не было соперничества, никаких трений или недомолвок, то внутри адъюнктского брат­ст­ва царило полное понимание и личных трудностей, и общих проблем. Ес­тест­венно, что при общих доброжелательных и даже приятельских отношениях друг с другом всех адъюнктов (за исключением отстранившегося от совмест­ных мероприятий и «неформального обще­ния» В. Сергина, который ушёл в прин­ципиально самостоятельное научное и личное плавание) очень близкие, дру­жеские отношения сложились у троицы, выдержавшей экзамен на проч­ность еще осенью, при поступлении в адъюнктуру и проживавшей в одном мес­те, у канала Москвы-реки. В общих мероприятиях, и не только в об­суж­де­нии на­учных, организационных и других проблем в течение всего периода адъюнк­ту­ры вместе с Л. Арзамасцевым, Ю. Быковым, Ю. Буртаевым актив­ней­шее учас­тие принимали В. Кочетков, В. Беляков и Б. Сарафанников.

Нужно обязательно подчеркнуть, что в создании нужного творческого кли­ма­та внутри нашей адъюнктуры немаловажное значение имело отношение к нам мо­ло­дых, новоиспеченных педагогов, которые были в предшествующем со­ставе адъюнк­ту­ры и, успешно защитив диссертации, были оставлены на ка­фед­ре. Несмотря на достаточно заметное, даже для нас, их различное отно­ше­ние к некоторым организационным вопросам (воинскому званию, карьерному росту), их не всегда одинаковое восприятие критерия научности, их неодно­знач­ное толкование свободы и независимости объективного мнения, в целом к нам, своим сменщикам, они относились очень «правильно». И С. Васильев, и В. Могилевский, и В. Платов, и А. Поцелуев и внешне, и по существу демон­стра­тивно подчёркивали наше с ними «равенство», психологическую общность, полное понимание проблем, стоящих перед нами, и готовность, в меру своих воз­мож­ностей, оказать поддержку и содействие. Каждый из них, конечно, был всегда готов проконсультировать любого из нас в том направлении, в котором осознавал себя экспертом и эрудитом. Но никто из них никогда не кичился своим действительным или мнимым научным, педагогическим или служебным превосходством. Наоборот, любое обсуждение научных, технических и других задач (включая, педпрактикум, доклады на кафедре, публикации и т.д.) с кем-то из них всегда было для нас не только полезным, но и вдохновляющим. Осо­бен­но близкие, дружеские отношения были у нашей адъюнктуры с В. Платовым и С. Васильевым. Несколько отстраненным от нашей адъюнкт­ской братии был В. Могилевский, но на то были свои субъективные и объек­тив­ные причины. Вадим Могилевский по своему психологическому складу был типичным интро­вертом и, как мне кажется, ни с кем близко не сходился. Кроме того, он, по справедливости, считал себя научным наследником Е. Горбатова и интенсивно занимался подготовкой своей докторской диссертации, штудировал литературу, шлифовал математический аппарат, перепроверял точность и пра­виль­ность ма­те­матических соотношений и их соответствие реальности. Зани­мать­ся вольно­стя­ми или «шалостями» он почитал для себя слишком расточительным и не­продуктивным времяпровождением. Активный спорт его не увлекал.

Другие молодые педагоги, защитив кандидатские диссертации, не стали ощущать себя мэтрами, которым уже неприлично заниматься чем-либо другим, кроме «высокой» науки. Они были энергичны, раскованы, деятельны и имели вы­сокую степень спортивной подготовки. Вместе с новыми адъюнктами они образовали нечто вроде спортивного кафедрального клуба. В этом кафедраль­ном клубе культивировались спортивные игры: волейбол, баскетбол, теннис и, а как же без самой интеллектуальной игры, шахматы. Волейбольная команда в составе Э. Бахрамова (в то время работал в учебной лаборатории и вовсю го­то­вился к поступлению в адъюнктуру), Ю. Быкова, С. Васильева, В. Платова, А. Поцелуева, Ю. Титова (после защиты диссертации перешел с кафедры гене­ра­ла Погорелова) регулярно появлялась на спортивной площадке почти в ста­биль­ном, неизменном составе, всегда играла очень азартно и эмоционально. Равных противников среди постоянного состава, если все были здоровы (кто-то не растянул руку или не подвернул ногу), у этой команды не было. На вылет они выносили все собираемые из всех факультетов команды. По существу они же все выступали и за сборную факультета – среди слушателей волейболистов, рав­ных им по мастерству, в то время не было. После игр, мокрые от душа, уже на кафедре они еще некоторое время горячо, взмахивая руками и тыкая паль­ца­ми, обсуждали: кто куда не отдал пас, кто ко­гда ударил в аут, кто, наоборот, всадил почти кола. Это была разрядка не толь­ко для них, тех, кто играл, но и для тех, кто это был вынужден выслушивать.

Другой популярной игрой был баскетбол. Ю. Буртаев, которому «поручи­ли» (под эгидой и формальным надзором С. Васильева) баскетбол на факуль­тете, назначив его бессменным капитаном баскетболь­ной команды факультета на все время его службы, на регулярно проводившиеся в то время «первенства» (внутри факультета, между факультетами) в сборную факультета отмобилизо­вы­вал самых высоких и подвижных волейболистов ка­фед­ры. Кстати, Э. Бах­ра­мов, В. Платов и А. Поцелуев имели очень приличные навыки владе­ния не толь­ко волейбольным, но и баскетбольным мячом. Сов­мест­но с Ю. Буртаевым и К. Ещиным (старший научный сотрудник НИЛ) они со­ставляли команду с та­ким подбором игроков, равных которым среди слуша­те­лей не было до тех пор, пока на факультет не стали принимать курсантов по­сле школы. Этим же пяте­рым в течение трёх лет пришлось отдуваться за весь переменный состав, защи­щая честь факультета в соревнованиях на первенство ака­демии между факуль­те­тами. Естественно, что эта баскетбольная команда, мягко говоря, бы­ла до­воль­но возрастная, не все могли похвастаться быстротой или рез­кос­тью, но вот хитрости, изворот­ли­вости, стремления сыграть, по возможности, не­стандартно, с некоторой изю­мин­кой у всех было в избытке. Все в молодости поиграли на достаточно серьез­ном уровне в достаточно ответственных соревно­ва­ниях и спортивный азарт им был не в новинку. Играли мы ве­се­ло, не заци­кливаясь на закономерных неуда­чах и радуясь победам.

Ещё одним очень существенным спортивным увлечением был теннис. В то время в силу некоторых обстоятельств преподавателем на кафедру с кафедры Пятибратова перешёл Анатолий Баринов. Он вместе со своими привычками при­­­нёс на кафедру и теннисную ракетку. В этот период в академии теннис куль­­ти­­ви­­ровался очень активно. Два корта, оборудованные рядом со спортив­ной пло­щадкой, практически были заняты круглый день, с утра до вечера. Об­щий порядок и тех­ни­чес­кое состояние кортов со стороны кафедры физкуль­ту­ры курировал энтузиаст белого мячика и большой друг всех теннисистов под­пол­ковник В. Быков (мастер спорта по хок­кею с мячом). Неофициальную под­дер­жку теннисному «клубу» ака­демии оказывал заместитель начальника акаде­мии по УНР генерал А.В. Солодов. Он же лично проводил инспекцию, провер­ку состояния кортов, выходя на них поиграть с избранными партнёрами. Благо, в теннис очень прилично (на уровне 1 или 2 разрядов) играло десятка два пол­ков­ников и подполковников, имевших докторские или, как минимум, кандидат­ские степени. Как правило, подготовкой и организацией таких игр на «высшем уровне» занимался Учёный секретарь совета академии полковник В.И. Варфо­ло­меев, по своей спортивной квалификации входивший в элиту «клуба». Ес­тес­т­венно, что он не только лично знал всех активных теннисистов, не только имел от­чет­ливое представление об их спортивных достоинствах, но и обладал досто­вер­ным суждением об их личной и психологической «пригодности» к от­вет­ст­вен­ным и доверительным играм на «высшем уровне».
На нашем факультете активными теннисистами были бывшие кол­леги А. Баринова, преподаватели кафедры Пятибратова В. Панасенко и В. Цальп. Но самым заметным энтузиастом тенниса на факультете и на нашей кафедре (да, пожалуй, и в академии) был будущий адъюнкт Э. Бахрамов. Совместно с А. Ба­ри­новым он постоянно агитировал заняться теннисом всех своих партнё­ров по волейбольной и баскетбольной командам. Его аргументы были как прос­ты, так и доходчивы: «Если в волейбол, а тем более в баскетбол на приличном уровне можно поиграть еще не очень долго, то в теннис на постоянном и очень до­стой­ном уровне можно играть до гробовой доски. Неразумно лишать себя удо­­воль­ст­вия и удовлетворения от физических нагрузок для таких заядлых физ­куль­­тур­ни­ков, как вы. Немаловажна и сопричастность к элите теннисного клу­ба». В. Пла­тов и А. Поцелуев предпринимали попытки втянуться в увлечение тен­ни­сом, но по разным причинам их попытки сошли на нет. А вот после окон­ча­ния адъюнк­туры и защиты диссертаций доводы Бахрамова возымели ус­пех, и два бывших адъюнкта, Л. Арзамасцев и Ю. Буртаев (вместе со своим коллегой П. Овсян­ни­ко­вым), стали если не фанатами, то большими любителями тенниса. Так сложи­лось, что Э. Бахрамов, который возглавлял теннис на факультете и был бес­смен­ным капитаном факультетской команды, после ухода Панасенко и Цальпа формировал сборную факультета только из выпускников адъюнктуры кафедры. Так что с полным основанием можно считать, что теннис на факуль­тете во многой степени обязан адъюнктуре кафедры разных лет.

Еще одним повсеместным, массовым спортивным увлечением на кафедре были шахматы. Игра в шахматы официально разрешалась на кафедре только после «официального» конца рабочего дня. Пожалуй, не было таких рабочих дней, когда на кафедре стук по шахматным часам не был бы слышен до 20, а то и до 21 часа. Постоянными участниками игры на вылет с часами (по пять или по десять минут каждому) были педагоги «среднего» поколения: М. Коротенин, Н. Лепилов, Ю. Мигулёв, В. Шванёв. Намного реже в шахматных баталиях учас­т­вовали старшие преподаватели и адъюнкты. Но, несомненно, гвоздём ве­чер­них посиделок были шахматных зарубки В. Платова и В. Хандурина, при­шед­шего на ка­фед­ру с кафедры Погорелова. Эти двое, непримиримые привер­жен­цы мата (шахи не в счёт), были по уровню своего уразумения передвигать «пе­шуль­ки и ло­шад­ки» по черным или белым квад­ратикам намного выше, чем лю­бой другой на ка­федре. С кем‑то из них ос­тальные не играли: попытка сы­г­рать с ними на рав­ных, без фо­ры, была бес­смыс­ленна: кроме ожидаемого огор­че­ния, она ни­че­го не давала. Но когда они садились друг против друга, рас­став­ля­ли фигуры на доске и устанав­ли­вали стрелки часов, вокруг их стола об­сту­па­ли «болель­щи­ки». Всем было ин­тересно: кто проиграет на этот раз? Свое пора­же­ние (а кто-то должен был про­играть обязательно – игра шла «на время») каж­дый из них переживал открыто и искренне. Возможно, больше сочувствовали Володе Ханду­ри­ну, его волнение, его огорчение при поражениях были выписа­ны более яркими красками, они бы­ли очень впечатлительными.

Конечно, все эти спортивные увлечения не были главной доминантой. Ос­нов­ное и постоянное, о чём болела голова, для адъюнктов была проблема дис­сер­та­ционной работы: выбор темы (подбор, находка, угадка…), её разработ­ка (собирание от­дель­ных кусочков, как в золотоносной породе; разработка глу­бо­ко располо­жен­ной жилы; вгрызание в неохваченную штольню, указанную ше­фом…), а при должном усердии и некоторой удаче – «техническое» и орга­ни­зационное завершение всех этапов процесса защиты диссертации.

За время учебы в адъюнктуре на кафедре № 21 (1966-69 г.г.) Ю.В. Буртаев и коллеги по адъюнктуре получили уни­кальную возможность непосредственно­го общения с научными профес­сио­на­ла­ми, обладавшими эрудицией наивысшей степени по научному профилю кафед­ры и смежным направлениям науки и тех­ники. Безусловно, огромную роль сы­грало и доброжелательное, даже заботли­вое отношение к адъюнктам прак­ти­чес­­ки всех педагогов кафедры. И не только к их учёбе, зачетам, эк­за­менам, до­кладам на кафедре, отчетам о НИР, подго­тов­ке диссертационных работ, но и вни­мание к ним в чисто человеческом плане. Пе­дагоги относились к адъюнк­там, как к своим коллегам (и не в далёком буду­щем, а уже в адъюнктском пе­риоде), а это подразумевало, в том числе, и исклю­чи­тельно высокую требо­ва­тельность к научному уровню всех этапов учебы в адъюнктуре: не только к сдаче экзаменов по спецдисциплинам, но и к подго­тов­ке диссертационных ра­бот. Все научные разработки неоднократно заслуши­ва­лись на заседаниях ка­фед­ры и подвер­гались обсуждению и жесточайшей экс­пер­тизе на актуаль­ность, новизну, об­ос­нованность и полноту научной прора­бот­ки. На кафедре и мысли не допус­калось о какой‑то недоделке, попусти­тель­стве, не говоря уже о про­яв­лении плагиата или «научной халтуры». Сум­марный на­учный потенциал ка­федры был настолько высок, что позволял дать абсо­лют­но объективную и до­стоверную оценку всех направлений по научному и инже­нерно-техническому профилю кафедры.

Нужно подчеркнуть, что в этот период не только закончилась серия «пла­но­вых» защит кандидатских диссертаций адъюнктами предыдущего выпуска. Все они только что прошли не только чисто «творческое» горнило, но и фор­маль­но предусмотренные испытания на соответствие научной степени, а пото­му сполна могли поделиться бесценным личным опытом. Дополнительно, как раз в период на­шей адъюнк­туры, на наших глазах и при нашем непосредст­вен­ном участии, прошла подго­тов­ка к защите диссертаций нескольких преподава­те­лей кафедры.

В первую очередь, можно отметить защиту кандидатских дис­сертаций преподавателями кафедры М. Коротениным и Н. Лепиловым, а также со­искателем, преподавателем Серпуховского училища, М. Соломиным. Все трое на­уч­ную работу проводили в группе В.Н. Захарова и под его руководст­вом. В какой‑то мере их темы их дис­сер­таций пере­се­кались или граничили с ра­ботой Г. Рафикова, но Виктор Нико­лаевич сумел их развести по индиви­дуаль­ным, в чем-то различным научно‑тех­ни­ческим ответвлениям. Каждый из них ис­кал и смог найти свое «зерно». Но вот неоднократное обоснование и доказа­тель­ство на семинарах кафедры того, что это – их личное «научное» зерно, и оно удов­лет­воряет всем «требованиям к диссертационной работе» стало для нас на­глядным при­ме­ром, уроком на будущее.

Кроме обсуждения кандидатских диссертаций на семинарах кафедры ре­гулярно муссировались разнообразные аспекты подготовки докторских диссер­та­ций. Понятно, что после успешной защиты своими подопечными кандидат­ских диссертаций без заметных осложнений защитил докторскую диссертацию В.Н. Захаров. Практически в это же время «диссертабельную тему на доктор­ском уровне» сформулировал и постепенно формировал Роман Кириллович Ле­бедев. Со времён войны он проникся жестким стилем поведения и никогда не стеснялся высказать свое мнение, сколь бы оно не отличалось от предустанов­лен­­­ного кем-нибудь или общепринятого. Возможно поэтому, учеников, адъюн­к­­тов или соискателей у него на кафедре не было. Будучи дисциплини­рованным и целе­ус­тремлённым человеком, Р.К. успешно довёл свою идею о «без плат­фор­­мен­ной системе навигации» (с применением необходимой системы акселе­рометров и последующим двукратным интегрированием измеряемых ими ус­ко­рений) до успешной защиты докторской диссертации. Получив докторские сте­пени, В.Н. Захаров и Р.К. Ле­бедев ста­ли начальниками других кафедр, но, ко­нечно, тесных, даже чисто чело­ве­ческих связей с кафедрой не потеряли.

Планомерно и постоянно готовил почву для защиты докторской диссерта­ции Виктор Терентьевич Кочетков. Под его «научным руководством» ус­пешно за­щитили кандидатские диссертации А. Поцелуев, а затем и наши адъюнкты: В. Кочетков (однофамильцы хорошо были знакомы друг с другом еще по их со­трудничеству в Можайке) и В. Сергин. Естественно, что научный материал всех успешных кандидатских диссертаций мог служить основатель­ной базой и для до­кторской работы. Но вот, нюанс, каких в избытке в таких кол­лективах для индивидуумов, как кафедра. Виктор Терентьевич был исклю­чи­тель­ным ор­га­ни­за­тором, у него была неограниченная сфера знакомств. Ещё в Можайке, бу­ду­чи за­местителем начальника на кафедре генерала Е.П. Попова, В.Т. проде­мон­стри­ро­вал свои недюжинные способности налаживать деловые свя­зи, не толь­ко уста­навливать взаимный интерес в различного рода взаимо­от­но­шениях кафед­ры с внешними организациями, но и эффективно, с обоюд­ной «поль­зой» («я – тебе, ты – мне») реализовывать авторитет и научный потенциал кафедры. По об­стоятельствам личного (семейного) характера он был переведен в Дзер­жин­ку, на родственную кафедру старшим преподавателем. В Москве В.Т. не только сохранил имевшиеся связи и знакомства, но и значительно расширил и при­ум­но­жил их. Дополнительно, этому способствовал перевод Е.П. Попова в Москву, в Академию Наук СССР. В.Т. имел хорошие контакты с нуж­ными людьми из родственных кафедр Можайки, МВТУ им. Баумана, МАИ, Жуковки. Через Е.П. Попова он принимал участие в некоторых важных мероприятиях по раз­лич­ным направлениям в АН СССР. Но все-таки коньком В.Т. были его об­шир­ные знакомства в ведущих организациях, занимавшихся проблемами уп­рав­ле­ния ракетами и космическими аппаратами: у Челомея и Пилюгина, у Айзен­берга и Надирадзе, у Клима и др. Научные сотрудники, проектанты и раз­работ­чи­ки из этих фирм неоднократно выступали на семинарах кафедры с на­уч­ными докладами. Многие из них выступали в роли рецензентов и официаль­ных оппо­нен­тов на защитах диссертационных работ адъюнктов и преподава­телей кафед­ры. Некоторые сами проводили процесс защиты своих диссертаций (на основе реализованных в каких-то системах научно-технических разработок и решений) через кафедру и Учёный Совет факультета.

После защиты кандидатской дис­сер­тации А. Поцелуевым и создания соот­вет­ствующего «общественного» мне­ния В.Т. развил активную деятельность по продвижению своей докторской дис­сертации «через кафедру». Но вот незадача. В этот период начальником кафедры был Н.И. Андреев, который был переведен из Харьковского училища. Николай Ильич был вы­ходцем из научной школы академика В.С. Пугачёва. Из научной школы Пу­га­чёва (и его коллеги генерала Вентцеля, крупного специалиста в области бал­лис­тики и теории вероятностей) в Жуковке вышли достаточно известные в области статистического и вероят­ност­ного описания различных задач и аспектов про­цес­сов управления специа­лис­ты: Н.И. Андреев, Б.Г. Доступов, И.Е. Казаков и др. Все они получили очень «жесткое» воспитание, приобрели непримиримость к «научному делячеству» и, наоборот, имели пие­тет к «научной строгости», точности. (Достаточно вспом­нить эпизод, когда генерал Вентцель в своём выступлении «зарубил» доктор­скую диссер­та­цию Е.С. Вентцель, своей жены. Елена Сергеевна, которая неко­то­рое время преподавала и в Дзержинке, после доработки диссер­та­ции, всё‑та­ки защитилась и стала автором известных книг по теории вероят­нос­тей и смеж­ным проб­ле­мам.) Сам Николай Ильич, несмотря на внешнюю сухость в пове­дении, кажущуюся отстранённость от повседневной текучки в жизни кафедры, имел полное представление о главных, на его взгляд, основных направлениях работы на кафедре. На почве ортогонального подхода к критериям «научнос­ти», её строгости, чистоты и непогрешимости между Н.И. и В.Т. возникли раз­но­гласия, вылившиеся в публичный конфликт. Процесс защиты диссертации В.Т. был приостановлен и отложен на некоторое время. Когда все необходимые и достаточные условия для прохождения диссертации были созданы, В.Т. бла­го­получно завершил свою докторскую эпопею. На заседании кафедры, когда со­ставлялось и формулировалось официальное заключение о диссертации для док­тор­ского Учё­но­го Сове­та, среди нескольких приглашённых «рецензентов» был, конечно, и Е.П. Попов. Его выступление было самым кратким и, пожалуй, самым впечатляющим. «Я не понимаю, что нужно обсуждать», – начал Е.П. и закончил: «Виктор Терентьевич давно уже – доктор». В книге воспоминаний Е.П. Попова описаны два эпизода, связанные с В.Т. Кочетковым. Один эпизод – о его защите на Учёном Совете. Здесь допущена большая неточность (вполне объяснимая ввиду вышеприведенных обстоятельств). После А.С. Шаталова в своих «Воспоминаниях» (на стр. 132-133) Е.П. Попов начальником кафедры ука­зал сразу А. Поце­лу­ева, не упомянув ни Андреева, ни Епифанова. Конечно, на защите В.Т. часто упоминал А. Поцелуева, но лишь в качестве своего адъюн­к­та и науч­ного коллеги (начальником кафедры на тот момент был не А. Поце­лу­ев).
Сразу после защиты докторской диссертации В.Т. развил бурную дея­тель­ность: вы­сту­пал оппонентом на докторских защитах, был кооптирован в члены доктор­ских советов, занялся подготовительной работой по организации «своей» ка­фед­ры (которая занималась бы, условно, проблемами управления в космо­се). Естес­т­венно, в состав своей новой кафедры он рассчитывал включить своих уже за­щи­тив­шихся адъюнктов А. Поцелуева, В. Кочеткова, оставленных пре­по­давате­ля­­ми на кафедре, а также адъюнктов нового набора. Однако этим органи­за­­ци­он­но-творческим планам не суж­дено было свершиться. Произошла авто­мо­биль­­ная катастрофа. И это второй, но уже трагический, эпизод с В.Т. Кочет­ко­вым, описанный в воспоминаниях Е.П. Попова (стр. 264).

Без особых замечаний в свой адрес в чисто научном плане, от­дель­ные раз­делы докторской диссертации (навигация, гибкие траектории, уп­рав­ление па­ра­метрами конечного состояния…) несколько раз на семинарах до­кладывал В.Д. Мо­гилевский. Вадим Дмитриевич был сторонником математи­чес­кой стро­гос­ти. Он очень требовательно и пунктуально относился ко всему, чем он за­ни­мался, и имел чёткое представление о научных возможностях и склон­нос­тях всех своих коллег. Пару раз В.Д. обращался ко мне. Мне кажется, что в пер­вый раз это была проверка «на мякине». Перед рутинным сообщением на семи­на­ре он попросил меня посмотреть листиков восемь-десять. Конечно, я отнёсся к его просьбе со всей тщательностью, но мне и самому было интересно «из пер­вых рук» дополнить свою эрудицию в описании управления конечным состоя­нием.
После того, как я тщательно проштудировал его материал, у нас со­стоялась «твор­ческая» беседа. Я задал ему несколько вопросов, вернее, по­про­сил его разъяснить мне некоторые обоснования и выкладки, в которых я не смог сразу разобраться или понять их обоснование. К моему удивлению, в кон­це нашей бе­седы В.Д. поблагодарил меня за то, «что я помог ему не только чёт­че сфор­му­лировать постановку задачи, но и дать более обоснованную трак­тов­ку некото­рых преобразований, а также уточнить инженерно-техническое ис­тол­ко­­вание формализма использованного математического аппарата». Когда я ска­зал ему, что «я ведь только просил пояснить то, в чём не смог разобраться сам», В.Д. от­ветил, что «содержательные вопросы способен задать не каждый, а толь­ко тот, кто разбирается в проблеме». После своего доклада на семинаре он с иро­­нией сказал мне: «вот видишь, вся кафедра не смогла мне задать столько во­просов по существу доклада, сколько смог задать ты один, а ты ещё сомне­вал­ся в пользе нашей беседы». Перед докладом о докторской диссертации на кафедре В.Д. по­просил меня «пролистать» весь текст. Не помню, чтобы у меня были ка­кие‑ни­будь «замечания» или «предложения». В личной беседе с ним я выразил, ес­тест­венно, «полный одобрямс». Но В.Д. попросил меня, в дополнение к ка­фед­ральному оппоненту, выступить на кафедре с более строгим, по возмож­нос­ти, жестким мнением по стержневым, узловым местам диссертации. «Не ис­клю­чено, что на кафедре не все хорошо понимают, где спрятаны основные за­труд­нения, а, следовательно, могут не оценить уровень достигнутого». Не думаю, что мое выступление имело какой-то вес для преподавателей кафедры. Все пре­красно понимали: «Кто есть Вадим, а что собой представляю я.» Но, как ока­за­лось, выступить с чем-то содержательным по существу его диссертации на ка­федре особо желающих не было. На самом Учёном Совете защита Вадима про­шла без сучка и задоринки (включая и последующий банкет).

Кроме регулярных научных семинаров на кафедре регулярно проводились и семинары по марксистско-ленинской подготовке (МЛП). Руководителем се­ми­нара по МЛП по традиции был генерал А.С. Шаталов, в то время – началь­ник факультета. Александр Степанович был исключительно эрудированным че­ло­веком не только в научно-технической сфере, не только в политических, фи­ло­софских, ме­то­дологических, но и во многих чисто «гуманитарных» вопросах. На семинарах культивировалось проблемное, неоднозначное, всестороннее об­суж­дение даже самых заскорузлых, задубелых установок. Всемерно поощря­лось вылавливание недоказательных утверждений, опровержение догматичес­ких трактовок, разоблачение закоснелых, не диалектических объяснений и об­ос­нований. И не принципиально, относилось ли это к мировой политике, об­щест­­вен­ным процессам и событиям внутри страны, науке или культуре. Воз­мож­но, что вопреки своему предназначению (бдительное охранение партий­ных, т.е. коммунистических, устоев) на семинаре проклёвывались ростки сом­не­ний в правильности пропагандируемых лозунгов, в целесообразности и не­об­хо­ди­мости проводимого властями социального курса. В импровизированных дискуссиях невольно затрагивались проблемы ограничения свободы личности, её бесправия перед системой, тотального надзора и патернализма. Докладчики на семинары «назначались» по очереди, но можно было проявлять инициати­ву: пред­лагать свой «затравочный» доклад. Пару раз на семинаре довелось вы­сту­пать и мне, оба раза по своей воле. Один раз я выступил по историческим ас­пек­там на тему: «Кибернетика – как лженаука». Ещё в части, учась в вечер­нем университете марксизма-ленинизма, я некоторое время готовил реферат по этой теме, весьма интересовавшей меня. Перипетии партийных установок, пуб­лич­но об­суждавшаяся чушь, взаимоисключающие истолкования термина «ки­бер­не­ти­ка», высказанные на разных этапах академиком Колмо­горовым, пропаган­дист­ские и популистские выступления Норберта Винера и многие другие детали по этой теме я не раз обдумывал, анализировал еще при подготовке реферата для УМЛ. Тема была мне близка, и я решил «развлечь» преподавателей кафедры. Не помню, кто (кажется, Н.С. Лепилов) не очень поддержал мой пафос: «Госпо­да офицеры не могут выступать в роли таких рьяных ниспровергателей пусть и не безоши­боч­ных партийных утверждений». А вот, Н.И. Ан­дре­ев был соли­да­рен со мной и даже в чём-то более радикален в критике ортодоксов. В другой раз я «развле­кал» семинар под девизом: «Что-то физики в почёте, что-то лири­ки в загоне». Хочу подчеркнуть, что состав кафедры в своём большинстве был на­читан, хо­рошо разбирался в богатствах культуры (кино, театр, музыка, живо­пись…). Мо­ло­дые «активисты» кафедры (Платов, Быков, Васильев, Бахрамов и др.) не стра­дали не­достат­ком юмора и, при возможности, даже за сатиричес­ки­ми и сар­кас­ти­ческими ком­мен­тариями в карман долго не лезли. А потому се­ми­нары про­ходили подчас «с шу­­точками и прибауточками». Конечно, не все были Платовыми или Быковы­ми. На одном из семинаров вся кафедра прыскала от смеха, когда инженер учеб­ной лаборатории Володя Стецюра регулярно, с час­тотой два раза в минуту, упорно произносил: «бонбандировщик».

Практическим применением неистраченного на семинарах потенциала был творческий подход не только активистов, но и всего коллектива к кафедраль­ным «посиделкам». Были две разновидности таких «посиделок». Одну из них можно отнести к «семейной». За общим столом все собирались со своими же­на­ми, тогда молодыми и красивыми. В роли женского тамады выступала Г.С. Шаталова. Галина Сергеевна была знакома не только с давними соратни­ка­ми А.С., но хорошо знала и более молодых преподавателей, а потому она без труда управляла ходом застолья. Активное участие в подготовке посиделок принимала и жена В.Т. Кочеткова, которая работала на кафедре иностранных языков в академии и была знакома со всеми преподавателями.

Другой разновидностью праздничного застолья были «творческие поси­дел­­ки», организуемые кафедрой (мужской коллектив) совместно с библиотекой (женский коллектив). Вышеупомянутые активисты совместно с библиотекар­ша­ми готовили самодеятельные номера. Для исполнителей подбирались костю­мы, парики, грим, словом, подготовка к мероприятию велась добротно, с вы­дум­­кой, а не спустя рукава. «Кафедральное мероприятие», а не хухры-мухры.

Но адъюнктура – это, в первую очередь, «срок». А у этого срока есть ко­нец. Из завершающих этапов адъюнктской работы отмечу только несколько. Для подтверждения результатов теоретического анализа и проверки качества «оптимального» закона управления нужно было провести «эксперимент». Та­ким экспериментом могло быть только численное моделирование синтезиро­ван­ной системы, с использованием уравнений, описывающих динамику управ­ля­емо­го объекта. В то время в академии функционировал ВЦ, в котором рабо­тали первые советские цифровые машины БЭСМ. В мае-июне 1968 года трое адъюнктов, В. Беляков, Ю. Быков и Ю. Буртаев, образовали локальную ко­опе­ра­цию для обеспечения своих вычислений. После составления и записи про­грам­м для вычисле­ний на АЛГОЛе, их нужно было «набить» на перфокарты, в двух идентичных экземплярах. Эту работу выполняли специальные машинист­ки в одном из помещений с соответствующей аппаратурой. Поскольку нам при­шлось делать много исправлений в программах, а также часто менять зажёван­ные в читающем механизме перфокарты, то Володя Беляков изготовил дубли­кат ключа от этой комнаты и с «несанкционированного» начальством разре­ше­ния маши­нис­ток поздно вечером или ночью мы сами набивали или перебивали десятки своих перфокарт. Производительность БЭСМ была низкая, поэтому нам выде­ля­лось только ночное время, когда штатные работники ВЦ не ра­бо­та­ли. Пона­ча­лу мы втроём «принимали дежурство» у работников ВЦ и всю ночь прово­дили у гудевшего электронного монстра, изредка издававшего треск при пе­чати рассчитанных цифр на бумажную ленту. Через две-три недели впол­не ос­воившись с капризами излучавших тепловую энергию бесчисленных элек­трон­­ных ламп и изношенностью механических периферийных устройств мы ус­та­­новили периодичность ночной эксплуатации БЭСМ между собой. Несколько летних ночей, проведенных перед пультом управления работой БЭСМ, лично для моей работы значили многое. Особенно запомнилась одна из таких послед­них (июньских, очень светлых и коротких) ночей. Я разобрался в допущенных ошибках (и методических, и чисто технических) и, как мне представлялось, вы­чистил всю программу вычислительного моделирования. Задав начальные ус­ло­­вия и запустив свой объект в пространство параметров конечного состояния, я заварил кружку чая и стал ждать результатов вычисления параметров про­ме­жуточных, текущих состояний на траектории. Начальный участок меня особо не волновал, и я даже не смотрел на цифры, периодически с треском рас­пе­ча­тываемые на бумажной ленте. Часам к 5 утра печатающее устройство зафик­си­ро­вало параметры конечного состояния, и на пульте появился сигнал об окон­ча­нии расчёта. Я взял длинную бумажную ленту и стал медленно просмат­ри­вать «закономерно», строго по «науке» изменявшиеся значения параметров… Вся динамическая «траектория», включая изменение коэффициентов закона уп­рав­ления, оказалась такой, какой и должна была стать согласно принятому кри­те­рию! Для меня это был «момент истины». Последующие перепроверки изме­не­нием начальных условий, параметров объекта и т.п. лишь подтвердили рабо­то­способность системы и её адекватность, соответствие постули­рован­ному кри­те­рию (и укрепили мой дух!).

Важным этапом работы была предзащита на кафедре. Предварительно ра­бо­ту про­смотрел В. Могилевский и демпфировал мои естественные пережива­ния: «Со­ответствует требованиям к кандидатской диссертации». На кафед­­ре по­­сле моего доклада, обстоятельного выступления В. Д. и фор­маль­ного выступ­ле­ния Ю.Ф. Прохорова были высказаны две краткие реп­ли­ки. В.Н. Захаров сказал, что в данной постановке чисто цифрового моделиро­вания недостаточно. По его мнению, эксперимент нужно было бы дополнить ис­поль­зованием анало­го­вой модели объекта управления (это была тема его кан­дидат­ской диссерта­ции). Р.К. Лебедев свое психологическое неприятие, вернее, свой дискомфорт от нестандартности использованного в работе математическо­го аппарата (не владение сугубо «матричным жаргоном») выразил в своей излюбленной, мета­фо­ричной манере: «За такую работу её автора нужно сажать на гауптвахту. Для прочищения мозгов». Но зеленый свет на Учёный Совет мне был дан.

По окончании адъюнктуры на «родной» кафедре были оставлены препо­да­ва­телями В. Кочетков и Ю. Быков, успешно защитившие свои диссертации. На «кандидатском» банкете Валентина Кочеткова холостяку Льву Арзамасцеву бы­­ло дано очень ответственное, творческое поручение: «не позволить скучать важ­ному экс­перту из фирмы Челомея», незамужней Ане. Неукоснительное ис­пол­нение задания, порученного Льву старшим по адъюнктуре, через весьма не­про­должительный отрезок времени завершилось самым радикальным резуль­та­том: свадьбой Льва и Ани. Закончив адъюнктский срок и защитив диссертации, Л. Арзамасцев и Е. Макаренко были назначены преподавателями на другие кафедры факультета.

Высочайший потенциал кафедры, поддержка в работе над диссертацией в сочетании с жесткой требовательностью к её научному уровню после доклада на кафедре основного со­дер­жания диссертации и получения соответствующего одобрения к выходу на защиту позволили Ю.В. Буртаеву к концу адъюнктского срока приступить к заключительным «организационно-техническим» этапам оформления диссертации. К окончанию адъюнктуры начальником кафедры был про­фессор, д.т.н., полковник Н.И. Андреев (после перехода генерала А.С. Шата­лова на должность начальника факультета). У нас состоялась краткая бе­седа, вернее, он обрисовал мне ситуацию: «На нашей кафедре вакантных мест нет. Но я очень рекомендую Вам остаться преподавателем на нашем фа­куль­тете на кафедре Г.П. Смирнова, занимающейся теоретической электротех­ни­кой». По его (как мне представляется, личной) рекомендации Ю.В. Буртаев был оставлен для работы на кафедре № 26 нашего факультета в должности преподавателя, где проработал почти десять лет.

А через десять лет, по стечению некоторых обстоятельств, я вернулся на «род­ную» кафедру, но, уже в другом статусе, имея степень к.т.н., ученое звание доцент и воин­ское звание полковник.