Мои родители были преподавателями Иркут­ского ИВАТУ, я родился и первые 13 лет прожил не­по­средственно в военном городке этого училища. Ос­таль­­­­ные 4 года до поступления в академию я прожил рядом с Вольским авиа­ционно-техническим училищем, где пре­подавал мой отчим. Для него и моей ма­тери Жуковка и Можайка были idee fixe. Отчим ратовал за Можайку, мать го­рой стояла за Жуковку. Предписание обл­воен­ко­ма­та явиться на экзамены в сто­лицу темноту моих пред­ставлений о будущей альма-матер и о том, за "чем" я ша­гаю не­знамо "куда", прояснило не более, чем газетное сообщение о модерни­зации сти­лис­тики классической пьесы средних веков в японском театре Кабуки.

Я был настолько непосвященным в таинство провинциалом, что в силу своей неосведомленности ничего не боялся. Я был настолько некомпетентным дилетантом, что в силу своего простодушия и невежества ничему не удивлялся. Фактически я был белым листом, на котором можно было вытворять что угод­но, и это не входило ни в какие конфликты с прежними устоями, пред­ставле­ниями или стереотипами. Понятия "табу" или "низ...зя" меня не колебали.

На письменном экзамене по математике я быстро решил все (не помню, 3 или 4 примера и задачи), кроме одного примера. Впереди у меня было больше половины отведенного на экзамен времени, и я стал педантично "крутить" последнее выражение с тройной степенью, но, увы, все бестолку. Через полчаса бес­полезных усилий я стал понимать, что здесь что‑то не то. Я проверил на "решаемость" оба варианта, когда двойные степени в выражении записывал как про­изведение двух сомножителей. Один из вариантов был решабельным, тогда я подозвал дежурного преподавателя, который на мою просьбу о разъяснении записи выражения фактически в неявной форме подтвердил верность моего решения. Точно помню, что никакого испуга у меня при этом не было, но была лег­кая досада, что я не самый первый сдал выполненную работу, зря "потерял" больше часа (а потому не успел попасть на какую-то футбольную игру).

На устном экзамене по математике я тоже очень быстро написал на доске и ответил на два вопроса, а в третьем вопросе опять было степенное выражение (что-то вро­де хº или аº). Экзаменатор попросил разъяснить смысл этой записи.
Я стал из­го­лять­ся на эту тему всеми доступными мне способами:

На две или три мои попытки "доказать", что хº = 1, экзаменатор молча, но отрицательно качал головой. Видя мою ослиную упертость, он, наконец, ска­зал, чтобы я больше не мучился, он уже давно поставил мне пятерку, а равен­ство:
хº = 1 - есть про­сто условная запись "по определению" и доказательству не подлежит.

Экзаменатором был П.И. Швейкин, который впоследствии оказался на­шим препо­давателем на практических занятиях по математике. Обычно он по­мо­гал принимать семестровые экзамены Г.Ф. Лаптеву (он опрашивал, оценку докладывал Лаптеву, а тот только расписывался в ведомости и зачетке - "соблюение" академических правил бы­ло строжайшим), но известная часть наших офи­церов предпочитала иметь дело на экза­менах только не со Швейкиным (уж он‑то о каждом из нас относительно математики знал "всё"). Поэтому на экзаме­нах они обычно просили нас, мальчишек, прикрыть их от Швейкина и, наобо­рот, дать им возможность, обогнув жестокого Швейкина, выйти на более снис­хо­дительного и даже улыбчивого Лаптева (иллюзия лучшей участи). Поэто­му я почти всегда "попадал" на Швейкина и не помню экзамена, чтобы он не задал мне менее 3 дополнительных вопроса не по билету, а "совсем не в ту степь".

Но на последнем экзамене по математике Швейкин успел только раздать билеты, а по приходу в аудиторию Лаптева, его куда-то вызвали, и я собрался от­­ве­чать Лапте­ву. По первому вопросу я исписал всю доску и хотел уже занять половину со­седней, но Лаптев, окинув исписанную доску взглядом, скомандо­вал мне все стереть, от­вернулся от меня и перешел для опроса к кому‑то друго­му. Я решил, что нужно пи­сать ответ по следующему вопросу. Я снова исписал всю доску и после долгого ожида­ния своей "очереди" снова получил указание всё сте­реть, не отвечая. Я молча стер и уже не без волнения стал писать решение при­мера. К концу моей писанины в аудито­рию вошел (часа через 2.5-3) Швейкин и спросил меня, почему я до сих пор стою у дос­ки. Я сказал, что жду очереди для ответа. Швейкин подошел к Лаптеву и что‑то спро­сил, а тот за­сме­ялся и, отдавая мне зачетку, сказал, что, выполняя приказ Швейкина, он еще до его ухода поставил мне пятерку, но запамятовал сообщить об этом мне.

Про первый день учебы, кроме первого построения я ничего не помню.
А вот расписание первых дней у меня сохранилось:

1 сентября

9:00-10:50 - химия (лекция) - Д-200

11:00-15:10 - машиностроительное черчение - Д-404

2 сентября

9:00-10:50 - высшая математика - Е-306

11:00-12:50 - иностранный язык - Е-306

13:20-15:10 - физкультура - Тимирязевский парк...

Пожалуй, "радостных" событий непосредственно в академии было не очень много. Все-таки большая психологическая разрядка была связана не с учё­бой, а с "лич­ной" жизнью и соответствующими всплесками "радости и горя". Видимо, постоянная жизнь в общаге сыграла свою роль.

Безусловно, все мы дружно болели за ЦДСА и в фут­бол, и в хоккей. Полковник Коротков приехал из Канады, где впервые выступала сборная СССР по хоккею и мы, раскрыв рты, слушали его эмоциональный и очень "пат­рио­тический" рассказ.
Незабываемы встречи Нового года в клубе академии, стакан водки, гром оркестра, танцы, взаимные поздравления, ожидания...

Очень душевные, по настоящему радостные были всегда приезды после каникул: треп, мелкое хвастливенькое вранье - приятно...

Вне всякого сомнения, большой отпечаток оставил курсовой выезд в Ки­ров (на завод им. Лепсе), а также в Ленинград, где мы жили на гауптвахте в Петропавловской крепости. Конечно, белые ночи, 6‑раундовая экскурсия в Эрми­таж... Думается, что именно эти две первые коллективные поездки сблизили и породнили меня с ребятами из первого отделения. Много мелких деталей, и почти все с юмором...

В академии я ничего не "получил". Точнее я, надрываясь и горбатясь, "при­обрел все", а сделали, слепили меня таким, какой я есть, конечно, мои одно­кашники.
Я никого не копировал, ни под кого не подделывался, но никого дру­гого, кроме них, у меня просто не бы­ло. Мне было трудно, иногда очень тяжело переделывать себя, но у ме­ня было не просто зеркало, в котором я мог видеть: Who I am.

Нет, я жил в ауре, флюиды которой настолько проникли в меня, что как лич­ность я воспринимаю себя только в качестве "одного" из ЭТОГО курса.

Ощущение уверенности (если хотите, наглости: "да все‑то мы могем") не просто помогало, оно доминантно определило всю мою последующую войсковую и научно‑пе­да­гогическую "карьеру". Да, чуть не забыл: конечно, диплом инженера-электрика мне (как и всем нам) в академии вручили и, как мне кажется, за этот ритуальный акт альма‑матер стыдно никогда не будет.

У меня всегда нехватало времени, чтобы его на что‑то "тратить", но, вероятно, время и нервы, потраченные на каллиграфичес­кое исполнение чертежей механического редуктора или электрической машины, можно было употре­бить на менее выматываю­щее и малопродуктивное занятие. Я до сих храню ощущение белой зависти к Гене Кашехлебову, который чертил и художественно подписывал чер­те­жи, играючи и почти без помарок. Конечно, были дис­циплины, которые по существу, утилитарно в жизни не пригодились, но есть и та­кое обтекаемое понятие, как эруди­ция, а также по­ни­мание того, что вот "это" или "то", ну совершенно не соответствуют твоим наклонностям и устремлениям...

Конечно, был преферанс, была бутылка на троих или четверых, но это был жизненно необходимый атрибут психологического выверта, иллюзорной возможности раскрепоститься, почувствовать себя не солдатом, а просто "шпаком", даже и в своей родной общаге‑казарме.

По окончании академии я точно ощутил печаль‑разлуку, чувство, что с Москвой я прощаюсь навсегда. Я съездил в Ленинград, повидался с вольчанами, попрощал­ся с девчонками, последний раз погулял по Москве, спустил все до последних штанов и укатил в Забайкалье. По дороге вдруг "примерил" на себя туманно и неопределенно перспективы "науч­ной" стези. Выдающиеся педагоги, да еще и все мои родные, сверходаренные и честолюбивые однокашники настолько раз­вратили меня, что "войско­вая" лямка до конца службы как‑то не прельщала.

В армейском быту были свои прелести, сложности, трудности и отуп­ляю­щая повседневность гарнизона, где все (все!) знают о тебе всё.

Было только одно утешение - мои однокашники и близкие по духу выпускники из Можайки. В Забайкалье я жил в ко­м­нате с А. Купцовым и Г. Кашехлебовым, а в Сучане - с А. Купцовым и В. Остапен­ко. Полковая служба и жизнь в гарнизоне - это от­дель­ный рассказ, кусок жизни, опыт, набитые шишки, испытание характера...

Баскетбольная команда курса все годы боролась среди курсов только за первое место, правда, первое место выигрывала не всегда. Сборная факультета, в "основе" которой было 3-4 моих партнера по кур­совой команде, тоже не была в числе аутсайдеров, а один раз даже стала первой в академии. Правда, основная заслуга в этом сенсационном чемпионстве была нашей звезды - Ю. Сухору­ко­­­ва (на два года младший курс).

Вторая клубная сборная академии (всего их было от 3 до 5), в которой я был одним из лидеров, свои встречи в соревновании клубов военных ака­демий Москов­ского гарнизона в основном выигрывала. С удивлением среди своих бумаг обнаружил грамоту за третье место в соревновании академий в составе пер­вой команды Жуковки. В первой сборной я играл нечасто и только по какой‑то форс‑мажорной оказии: болез­ни, травмы игроков основного состава и т.п.

Памятны многие игры. Только для себя выделю три из них. Одна, в со­ста­ве сборной факультета, где со мной играли М. Мировский, Ю. Чемохуд, Л. Марков, а также наша звезда Ю. Сухоруков, была за 1 место в академии. Последние секунды игры были драматическими, мы вели 2‑3 очка и всю игру, конечно, стали строить на Ю. Сухорукове, а он, стянув на себя почти всю за­щиту соперников, сбросил мяч мне с приказом: бей. Я прыгнул для броска и наверняка бы забросил мяч. Но в этот момент меня буквально выбросил за площадку столп защиты наших противников, имевший прозвище "Глыба" (рос­том под 2 метра и весом далеко за 100 кг, кстати, всегда доверявший мне ответ­ственные роли, когда мне с ним приходилось играть за первую сборную акаде­мии). После того, как Лева Марков с дико горящими от негодования глазами преобразовал мое горизонтальное состояние в вертикальное, я даже сумел из двух один раз попасть, и в итоге мы выиграли первое место. Конечно, это была спор­тив­ная сенсация факультетского уровня, и ее хорошо помнят наши игроки.

Вторая памятная для меня игра проводилась в Монино. Я играл за вто­рую сборную Академии, и в тот вечер у меня получалось всё. Я забрасывал мячи из‑под кольца после перехватов, в отрыве, со средней дистанции, крюком левой и правой, с дальней дистанции, а последний мяч под заключительный свисток забросил из центрального кру­га. В этой игре я установил личный рекорд по набранным очкам (забитым мячам).

Третья игра, которая особенно запомнилась мне, игралась в нашем зале, заполнен­ном болельщиками. Это была встреча первой сборной с командой Дзержинки. Я си­дел в глубоком запасе (после 4‑5 других запасных) и переживал только в качестве бо­лель­щика. Но в концовке второго тайма в нашей команде был за фолы удален основной "малыш" (разыгрывающий) - В. Анисимов (с ко­торым, кстати, мы играли в Забайкалье, и который потом играл за сборную ДВО - пути господни неисповедимы). Наша сбор­ная была чуть‑чуть впереди, а ответственность и напряжение были очень большими.

Глыба выдохнул мне: "выхо­ди!" Я как никогда чувствовал себя очень скован­ным: оши­баться было нельзя, но нужно было брать игру на себя, в условиях прессинга самому дри­блингом вести мяч к чужому кольцу. На ватных ногах я все‑таки ошибок не наделал и даже несколько раз очень удачно сбрасывал "своему" Ю. Сухорукову, кото­рого чувст­во­вал очень хорошо. Конечно, мы выиграли, иначе это "преодоление" вряд ли запомнилось.

Поскольку в стольный город я попал из глухой провинции, то эстети­ческое просвещение, по существу, начал с нуля. На первых порах, главным центром всех интересов, в силу очень многих и объек­тивных, и субъективных причин, был стадион Динамо. Незабываемы зим­­ние мат­чи по хоккею перед Восточной трибуной, в 20‑25-градусный мороз, с глинтвейном, при­топ­тыванием и прихлопыванием, рев трибуны: "Бей Бобра!"

Незабываем штурм динамовского забора перед футбольными матчами сборной страны с чемпионами мира, сборной ФРГ, венграми (Кочиш, Пушкаш...), матчи сбор­ной по легкой атлетике (В. Куц, В. Брумель, сёстры Пресс...) со сборными США, Англии... Лично для меня очень памятна Спартакиада народов СССР на Динамо перед Олимпиадой 1956 г., атмосфера праздника.

Инициатором всех посещений музыкальных концертов был Миша Ми­ров­ский, он имел музыкальное образование, имел хорошую привычку ходить на концерты и завсегда таскал меня с собой. Диапазон неограниченный: Чайковский, Бетховен, Ра­вель,.. Г. Александров, З. Долуханова,.. Утесов, Лундстрем, Рознер...

С ним же на первых трех курсах был и почти на всех спектаклях в Боль­шом, Художественном, Малом, им. Вахтангова, театре СА; правда, позже мы бы­вали в театрах чаще в других "сочетаниях". Из актеров больше всего про­из­вели неизгладимое впечатление и запомнились "старики": Яншин, Кторов, Ильинский, Грибов, Царев.

С ним же неоднократно бывал в Третьяковке, музее изоброзительных искусств им. Пушкина, на очень редких тогда вернисажах. Очень запомнилась впервые пока­занная в Москве выставка Пикассо в гостинице Советская, выставка картин, воз­вращенных в Дрезденскую галерею. Конечно, очень душевно нас просветили в Эрмитаже. Мы там были раз 5 или 6 и каждый раз наш экскурсовод расшиба­лась в лепешку, чтобы произвести впечатление на шайку молодых и симпатич­ных мальчишек. Когда я был в Ленинграде перед отправкой в Забайкалье, то со своими земляками, которые учились там, в Эрмитаже безошибочно находил Родена, Рембрандта, Ренуара... Именно с тех пор я ношу примиряющие меня с невзгодами и ущем­ле­ниями ассоциации-впечатления от картин Джорджоне и Боттичелли, Веласкеса и Эль‑Греко, Брейгеля и Босха, Модильяни и Ван‑Гога, Кустодиева и Серебряковой, Перова и Шишкина...

Миша Мировский был моим самым близким и закадычным другом во время всей учебы в Академии. Мне очень легко вспоминать о нем, потому что я точно знаю о том, что произошло, сделано или пережито.

Мы прониклись друг к другу сразу, после первой нашей встречи на баскетбольной площадке в лагере. Это сложно объяснить, взаимопонимание без слов, чувство лок­тя, взаимоподдержка, доверие – все это трудноуловимо для логического обосно­ва­ния, но все это реально чувствовали все наши однокашники. Мы так понимали друг друга, что некоторые наши попутчики, даже хорошо знавшие нас обоих, удивлялись тому, что мы с интервалом в 5‑15 мин вдруг говорили друг другу какие‑то обрывки фраз и великолепно понимали, о чем идет разговор, а им они казались какой‑то бессмыслен­ной, нелепой тарабарщиной, не подлежащей уразумению.

Хотя Миша регулярно и не тренировался, но благодаря вдохновению, куражу, мы регулярно и курсовой, и факультетской баскетбольной командой играли удачно. Несмотря на небольшой рост, нам втроем удавалось доставить себе удовольствие, а соперникам неприятности. Мы с ним так понимали друг друга, что очень удачно игра­ли и в футбол, "по колени в грязи".

С ним связаны мои первые и последующие выходы в театры и музеи, посещения концертов. Наше восприятие в каких‑то частностях могло и не совпадать, но в целом нам нравилось одно и тоже и в музыке, и в живописи.

В общаге мы все жили, как на ладони, но все воспринимали нас как дуэт. В мелких конфликтах мы всегда были заедино, а если нужно было мнение кого‑то из нас двоих, то любой из нас мог точно изложить это мнение за другого.
Конечно, у каждого из нас был и свой круг интересов. Миша был дружен с Л. Марковым, А. Айламазяном, А. Егоровым, да и многими другими. Я был близок с В. Михайловым, П. Дорофеевым, А. Фроловым (каток зимой)... Все мы были связаны общими интересами, привязан­ностями, учебой, все его друзья были и моими очень близ­­кими приятелями, но Миша был всеобщим любимцем. Он был бескорыстен, пред­упредителен, великолепно, нутром ощущал твое настроение. Не счесть сколько раз толь­­ко благодаря его дару поднять на­строение, плюнуть на неудачи, происходила метаморфоза тоски, уныния, скуки в азарт действа, попытку авантюры... Он понимал и любил все красивое: одежду, девчонок, вино, музыку, ресторанный антураж...

Миша был сухощав, изящен, франтоват. В то время он любил шляпы, ще­голь­ские пиджаки и галстуки. В нашем дуэте в общении с "внешним миром" он играл за­главные роли и при первых знакомствах был волнорезом. Мы с ним бывали на тан­цуль­ках в ряде "известных" клубов, в нескольких институтах. Я знал всех его под­ружек, да­же тех, которые приезжали на гастроли из Ташкента на 10-15 дней. Неко­торые из них, зная о нашем взаимовлиянии, пытались решать какие‑то свои проблемы через меня.
Первые три года мы проводили летние отпуска у родителей, дома. Он обяза­тельно привозил из Ташкента дыню и виноград. Последние два года мы не расстава­лись, вместе с Толей Егоровым ездили на лето в Сочи.
Возможно, не все было в розовом цвете, были, наверно, и ложки дегтя, но они не помнятся. Не будь Майка, и я, возможно, был бы другим. После учебы мы разъехались, но уже никто больше не смог как‑то изменить меня.
Как‑то под Новый год я сбежал из «курсов подготовки» в Горьком и через Му­ром приехал к нему в гости в Иваново. После Забайкалья встреча с ним была для меня насто­ящим глотком живительного воздуха – целых трое «новогодних» суток.

Мы с Витей Михайловым родились одновременно и нас нянчили вдвоем, так как его дед и моя мама работали вместе в Иркутском ИВАТУ на одном цикле. Мы росли в одном городке, учились в одном классе и вдвоем, по дороге из школы, заходили в кино – это осталось в моей памяти навсегда.

Два года подряд (5 и 6 классы), мы каждый день шли домой из школы (около 4-5 км) и непременно заходили по пути в "кинотеатр" (сарайчик мест на 40-50), где репертуар менялся ежедневно. В нем мы просмотрели тьму "трофейных" фильмов с Д. Дурбин и М. Рекк, про гангстеров и пиратов, про шерифов и ковбоев, про индий­скую гробницу и Тарзана с Д. Вейсмюллером. С 7 по 10 класс я учился в Вольске и о Вите ничего не знал.

Перед одним из построений во время вступительных экзаменов, когда мы броди­ли во дворе 30 корпуса, я вдруг почувствовал на себе чей‑то пристальный взгляд. Я внимательно всмотрелся в белобрысого, улыбчивого абитуриента и что‑то у меня йек­нуло. Сделав еще несколько кругов, мы по спирали уперлись друг в друга. "Ты – Юра?" – утвердительно спросил он. "А ты – Витя!" – подтвердил я. Мир тесен.

После лагеря мы попали на один факультет, в одно отделение и в 30 корпусе спали на одной койке: я внизу, а он надо мной – вверху. Мы сызнова притирались друг к другу, часто вспоминали о тех или иных эпизодах из Иркутской жизни, общих зна­комых, родных местах. Был он улыбчивым, мягким, чуть­‑чуть разбросанным, очень ком­муникабельным и компанейским. Он никогда и ни с кем не вступал в конфликты, никогда не стремился в "лидеры", но в общем трепе с его мнением всегда считались. Был он фанатом "легкой" музыки, почти безошибочно угадывал мелодии, звучавшие по радио. Конечно, частенько ходил на концерты и рассказывал о своих впечатлениях.

На лекциях для всего потока я достаточно аккуратно вёл кон­спекты, особенно ко­гда лек­ции читали Лаптев, Гольцман, Воль­мир и другие корифеи. Чаще всего я сидел где-ни­будь в задней поло­вине лекционной аудитории, а впереди занимали места обыч­но наи­более ответственные и усид­чивые офицеры, во главе с командирами отделений Васкевичем, Коло­деевым и Бендой. Их безмолвно вни­ма­ю­щие лица с одновременным выражением полного по­нимания все­го того заумст­ва, о чём растолковывал лектор, как мне кажется, вдох­нов­ляли наших педагогов, и они выклады­ва­лись на лекциях на пол­ную катушку. Содержательный кон­такт с аудиторией всегда тони­зи­рует лек­тора, это я по собственному опыту знаю. Сзади меня расса­жи­вались обычно одни и те же оби­та­те­ли поточной «Чукотки» с не­которой склон­ностью к антиприлежанию или избран­но­му дисси­дент­ству. Среди них нередко отсыпались Витя Ми­хайлов с Геной Кашехле­бо­вым, ино­гда там про­во­дили свой нескон­чаемый диспут Володя Скабиц­кий с Толей Батенко. Но постоян­ны­м оккупан­том по­следних или предпослед­них столов бы­ло удар­ное трио, по одному пред­ста­вителю из каж­дого отделения: Марков, Мировский, Егоров. Конеч­но, это трио пе­риодически раз­бавля­лось и другими раз­носторонними личностями: Куп­цов, Айла­ма­зян… Они ве­ли себя достаточно ти­хо, но многих лекций просто не писали, а кое-какие и не слушали. Но вот к лекциям по ОМЛ, по­лит­эконо­мии и другим подоб­ным учебным дисциплинам это трио проводило специ­аль­ную под­готов­ку. На таких лек­циях они по­читали своим не­отъемлемым правом за­няться люби­мым де­­лом. Они иг­ра­ли. В лю­бые «игры», не брезгуя даже та­кой экзотикой, как «бал­да», «крести­ки-но­ли­ки» и прочая из неисчерпаемого резервуара про­фессиональ­ных убивателей времени.

Но в конце каждого семестра нужно было сдавать экзамены. У нас на курсе холява на эк­за­мена­ционной сессии практически была исключена (по крайней мере, я ничего об этом ни­когда не слышал). Лёва рос и получил воспитание в Петровском парке, вблизи Динамо и, как он мне сам рассказывал, если бы не спорт в детстве и юно­шест­ве, то мог бы пойти в жизни по кривой дорож­ке. Тем не менее, безалаберность была одной из важнейших черт его харак­тера. После школы он поступил в МГУ (кажется, на физфак, с астрономическим уклоном), прозанимался там и, конечно, сдал экза­мены, как мини­мум, за два семестра и, как максимум, за три семест­ра (Лёва об этом пе­риоде своей жизни распространяться не любил). Но, безус­лов­но, котелок (очень-очень большой) на его плечах варил достаточно хо­ро­шо, чтобы Лёва, по его самонадеянности, мог пред­по­лагать, что эк­замены, хотя бы за первый семестр, он сдаст играючи. Однако на­до было знать: а что же на­читали лекторы за то время, пока они моз­­говали про балду на задних стульях. В первую оче­редь, Лёва обес­по­коился об экзамене по математике – у Лаптева на «общей эрудиции» не вы­едешь, надо выдавать точные и стро­гие выкладки и дока­за­тель­ства. Миша Мировский успокоил Лёву: Юра Буртаев все конспек­ты пишет тща­тель­но и без пропус­ков; когда третье отделение сдаст эк­замен, то возьмёшь у него его конспект и – «no problem». Лёва пой­мал меня в перерыве между лекциями и попро­сил показать мой кон­спект по математике. Я отдал ему свою малогабаритную тет­рад­ку с конспек­тами по матанализу (до сих пор она хранится в одном из ящи­ков, и я иногда до­стаю её, что­­бы, не роясь в справоч­ни­ках по ма­те­матике, уточнить какой-нибудь мате­матический форма­лизм). Лёва быстро полистал исписанные страницы, измерил их сум­марную тол­щину, при­щемив исписанную часть тетрадки двумя паль­цами, и с уми­рот­во­рением хмыкнул: годит­ся. После сдачи экзамена нашим от­делением Лёва, для поряд­ка спросив, как я сдал, взял у ме­ня мой кон­­спект. Че­рез три дня Лёва (после сдачи экза­мена по математике первым отде­лением) нашёл меня в ауди­то­рии и с вытаращен­ны­ми глазами стал уко­рять без вины вино­ва­того, махая тетрадкой перед его но­сом: «Ну, ты чуть не подвёл меня. Я-то подумал: страниц так мало, что я их за день расщел­каю, как семечки. А ты, нахал, записал конспекты таким би­серным почерком, что мне и двух но­чей не хва­тило, чтобы до­брать­ся до конца твоей писа­ни­ны». Немного отды­шав­шись, Лёва пришёл в себя и уже, подсмеиваясь над собой, рас­ска­зал, как он за два дня до эк­за­мена утром поначалу валь­яжно про­смотрел первые две-три лекции (ещё с МГУ зна­комый ему вводный мате­риал) и ре­шил, что ли­с­тиков осталось не­много и упи­раться нет ника­кого смысла. А потому с утра пошёл в бильярд­ную и только позд­но вече­ром вер­нулся к «этим микроскопи­чес­ким иероглифам в твоей тетрадке»: «что­бы рассмот­реть не­которые индексы, хотел уже бежать за теле­скопом или микро­скопом». Но на экза­мене ему по­вез­ло: «конец моей писа­ни­ны» ему не достался. На следующих сессиях, ко­гда Лёва брал для подготовки к экзаменам мои конспек­ты, он все­гда предва­ри­тель­но дотошно пере­листы­вал все стра­ницы и тыкал пальцем на каждый, на его взгляд, нечет­ко выписан­ный эллинизм или лати­низм: «это что – фи или пси?»

Толя. Несомненно, для Лёвы бильярд не был занятием «абы как», подвернулся под руку – хо­рошо, не подвернулся – и не вспом­нил о «чужом от борта в правую лузу». Бильярд был одним из трёх его постоянных пристрастий. Этому способствовали два важ­нейших обстоя­тельства. Во-пер­вых, рядом, в клубе академии постоянно фун­кцио­нировала очень хорошая, по тем временам, биль­ярдная. Во‑вто­рых, вместе с ним, на од­ном курсе учился почти такой же, как и он, фанат биль­яр­да: Толя Егоров.

Мульти­пли­кативное объединение двух важней­ших обусловленностей: «рядом» и «вместе», – дало свой закономерный результат. Оба они испытывали резкий диском­форт, если на неко­то­­рое время были отлучены от прохаживания вокруг пря­моугольного стола, об­тяну­того зелё­ным сукном, звука при ударе шаров, натира­ния кия мелом и мно­го чего другого, что никак не по­нять непосвященному в это таинство.

Когда мы втроем (Миша, Юра и Толя) приезжали в Сочи, то Толя буквально изнывал, если какой-то время не посещал бильярдную в парке Ривь­ера.
Наш начальник Б.А. был прекрасно осведомлён о бильярдных увле­че­ниях двух ко­ло­рит­ных персон, которые постоянно инициировали у него «головную боль». Он за­пре­тил им по­являться в бильярдной клуба академии в «учебное или служебное время» и проверял ис­пол­нение этого рас­по­ряжения по журналу посетителей, который для по­ряд­ка вёлся в этой биль­ярдной. Но что может остановить стражду­щих мыслителей?

Они при­думали для себя псевдо­нимы, которые и записы­ва­ли в журнал бильярдной. Толя Его­ров записывался Ершо­вым, а Лёва Марков – Масловым. Ко­неч­но, не бог весть, ка­ко­ва труд­ность расшифровки такой кон­спиративной уловки. Но ведь не уголов­ное же дело – расследованием никто заниматься и не думал.

Эпизодически и Толя, и Лёва посеща­ли и другие московские биль­ярдные.
Но все-таки академическая была вне конкуренции. Если бы в то время проводились со­рев­нования по бильярду, то нет никаких сомнений в том, что оба наших конспи­ра­тора были бы в числе основных претендентов на титул чемпио­на акаде­мии и в этой разновидности про­тивостояния. Правда, противоборства не разделён­ных сеткой не­при­миримых со­перников, а объе­динённых привязанностью к столу с лузами партнёров.

Ко­нечно, у Лёвы были и другие компаньоны по бильярду. Не­сколь­ко раз нам дове­лось пере­сечь­ся с Лёвой в Центральном Доме Совет­ской Армии, где тоже была очень приличная бильярд­ная.

Там парт­нёрами Лёвы были достаточно известные спортсмены: тенни­сист Се­мён Фридлянд, прыгун в воду Роман Бренер и другие, менее по­стоянные партнёры. С ними же Лёва регулярно «на стороне» ре­зался в преферанс, иногда серьёз­но, «по крупному».

Юра и К­o. В отличие от преферанса «на стороне» наш курсовой, «внут­рен­ний» пре­фе­ранс но­сил, скорее, характер отдохновения, не­кой раз­ряд­­ки, психоло­гического пере­ключе­ния. Его мер­кан­­тильная сторона практически была близка к нулю. С преферан­сом нас (Юру, Мишу, Толю) по­знакомил Жора Шамаев еще на первом курсе, когда мы жи­ли в 30 корпусе, вместе со вторым кур­сом нашего факультета. Все слу­­шатели того вто­рого курса осенью по­лу­чили звание «млад­ший лей­­тенант» и к нам, естественно, от­но­сились несколько покро­ви­­тель­ст­венно, патерналистски. Еже­дневно мы вперемежку зани­ма­ли краны перед зеркалом в единственном на всех помещении, ходи­ли по од­ному коридору и, конечно, в той или иной степени, были зна­комы друг с другом. Но­во­ис­печённый младший лейтенант Жора Шамаев интуи­тивно по­чув­ство­вал в нас с Мишей, зелё­ных перво­курс­никах в кирзо­вых сапогах, род­ственные души. Он, иногда вмес­те с Оскаром Игна­тенко (Жора звал его Осей), приглашал нас со­ста­­вить ему компанию, по­­участ­вовать вмес­те с ним в каком-нибудь рас­­сла­бе, приоб­ще­нии к светской жиз­ни: по­­де­гус­тировать хорошее вино или, на худой конец, коньячок (ни-ни, никакой водки – это так пош­ло); посетить танцуль­ки в ка­ком-ни­будь экзотическом заве­де­нии (к примеру, в клубе Мос­ковско­го окру­га ПВО на Серпуховке); схо­дить на концерт джаз-бен­да; рас­пи­сать пульку. Когда предшествую­щий курс переехал в офи­цер­ское обще­жи­тие, в от­дель­ные квартиры многоэтажного дома, вы­хо­дя­ще­го в Петровский парк, то угадки при­купа приняли там мас­со­вый и регулярный характер. Иногда пригла­ша­ли и нас, для уком­­плек­тования компании до нуж­ного состава. Так что к пере­езду на вто­рой этаж зда­ния, примы­каю­щего к акаде­ми­­чес­кой сан­час­ти, наиболее продви­нутая часть на­шей об­ща­ги была в области пре­феранса достаточно натаскана и вполне бое­способна.

Естественно, что такой знаток вариантов для ловленного ми­зе­ра, как Лёва, частень­ко за­ходил в «наш клуб», что­бы «накрутить колё­са» в треугольном сегменте расчер­чен­ного листа под своим псевдо­нимом. Здесь Лёва был в своей стихии.

При раздаче, за­учен­ными дви­же­ни­я­ми, не глядя на свои руки и раска­чиваясь влево-вправо, он бросал по две карты и, как будто ненароком, успевал заглянуть в кар­ты соседа. Ес­ли кто-то про­являл недовольство: «Лёва, не жульни­чай!», – то Лёва эти пре­тензии парировал ци­ти­рованием наизусть своего любимого бра­вого солдата Швейка: «Без жуль­­ничества то­же нельзя! Если бы все люди заботились толь­ко о благополучии других, то ещё скорее пере­дра­лись бы между собой!» Эти же слова взял у Лёвы на во­оружение и Толя Егоров (и не только для преферанса).

Лёва, как многоопытный профессионал, сле­дил за динамикой ма­с­­терства одно­курс­ников в этом виде единоборств и в немалой сте­пе­ни спо­собствовал его отшлифовке.

В начальный период становления наших постоянных квартетов, для затравки, он прово­кационно за­яв­лял: «Я, конечно, выше всех вас на голову, но мне интересно по­иг­рать с неопытными преферан­систами. Ведь по не­домыслию, дилетантски, в азарт­ной запаль­чивос­ти вы иногда так тор­гу­етесь, что у ветерана пре­фе­ран­са уши бы по­крас­нели от фан­та­стического фарта: один из вас к тузу, вальту и се­мёр­ке на ми­зере в прикупе по­лучает даму и девятку той же масти!»
После сдачи карт, во время торгов, Лёва держал декуплет карт, повёрнутых друг от друга под углом 3-5 градусов, но не больше 6-7 гра­дусов, в одной своей лапище так, что за его ог­ромными пальцами их просто не было видно. При торговле он не только старал­ся под­смот­реть в карты своих компаньонов, но и внимательно следил за вы­ражением их лиц. Он изучал и анализировал малейшие нюансы в их поведении: нервные движения рук, гримасы неудо­вольствия, им­пульсив­ные подёргивания век, последовательность пере­становки карт (со­глас­но их старшинству). В сек­тор, сканируемый его взгля­­дом, не по­падала только его собствен­ная ладонь: свои карты он за­по­ми­­­нал мгновенно.
Если прикуп доставался ему, то, независи­мо от со­ста­ва­ сложившейся дюжины карт, он играл (5-10)-секундную пантомиму: мор­щил лоб, хмыкал, хлюпал носом, изображая край­нее разочаро­ва­ние прикупом, туда-сюда двигал карты в своей ладони, но ку­да какую – понять бы­ло невозможно. Иногда свои гри­масы он со­про­вождал дез­ориентирующими междометиями и дез­ин­формацион­ны­ми коммен­та­риями. Если, к примеру, при объявлен­ной шестер­ной он прикупал ко­роля и семёрку к тузу, даме и восьмёрке той же масти, то обяза­тель­но плевался: «И чего я не рискнул на ми­зер!» Он не лю­бил бросать карты сра­зу, без игры, «по раскла­ду» – всегда надеялся, что кто-то при розыгрыше обмишулится.

Миша. После четвёртого курса целый месяц мы ездили на произ­водст­венную прак­ти­ку в Раменское, на приборостроительный завод. Каждый день мы тратили по два часа в один ко­нец, но никому даже в голову не пришла простая мысль: в Раменском, в ту пору весьма про­винциальном посёлке, можно было снять задарма комнату на ме­сяц.

Лёва в электричке не мог не организовать несколько квартетов, ко­то­рые с азартом успевали расписать «сочинку» за вре­мя переезда.
Каждое утро в 9 часов у нас было построение на заводском ста­дио­не с последующей бе­готнёй в народный, общедоступный футбол (сносно останавливать мяч и ударять по нему уме­ли почти все) или светским перебрасыванием маленького белого мячика через длин­ную невысокую сетку на песчаном корте для избранных. (Когда я сейчас смотрю трансляции фут­бола из Раменского – мат­чи «Сатурна», то вижу прекрасный стадион и, с грустью, вспо­ми­наю наши иг­ры и на боль­шом, хорошем даже в то время футболь­ном поле, и на отличных теннисных кортах вместе с Л. Марковым.)
На заводе мы изучали конструкцию приборов и целых пилотаж­ных систем, что очень при­го­ди­лось впоследствии многим моим од­но­курсникам. Во время обе­ден­ного перерыва мы выходили в завод­скую столовую, сдавая на проходной наши пропуска. Однажды в Рамен­ском произошло ЧП. В тот день группа практикантов после обеда понежилась на солнышке в красивом сквере, но по­том, не сго­ва­ри­ваясь, пошла не на завод, а на железнодорожную стан­цию. В элек­тричке партнёров по обязательной пульке Лёва всю дорогу раз­вле­­кал анекдотами и смешными историями из своего богатого ре­пер­­туара. На построении в следующее утро всем участникам этой ве­сё­лой ва­таги было приказано выйти из строя. Руководитель прак­ти­ки под­пол­ковник Кириленко с грозным видом про­хаживался пе­ред ше­рен­гой штрафников из 7-8 человек.
«Ну, сейчас Меф нам по­кажет кузь­ки­ну мать» – пробурчал про себя Лёва.
Все на курсе знали этот псев­до­ним, причём Лёва иногда своими тропами и метафо­рами красоч­но рас­цве­чи­вал его этимологию: Кириленко – Кирилл и Ме­фо­дий – Меф (крат­ко и по пред­наз­начению исчерпывающе).
Кириленко перед строем офицеров дал запредельно убийственную, на его взгляд, оценку на­ше­му неслы­хан­­ному проступку – коллектив­ный побег! Затем ещё несколько раз, уже мол­ча, он про­шёл­ся вдоль шеренги на­рушителей распорядка (утверж­дён­ного командова­ни­ем и согласован­ного с руко­водст­вом завода!) и присту­пил к допросам.

Наив­ный страж неукосни­тельной дисцип­ли­ны! Не­­ужели он рассчитывал получить хоть в какой-то сте­пени правдивое объяснение-оправ­да­ние хоть от одного из потупив­ших взоры раз­гиль­дяев. Не тут-то было. Мы – как колобки! И не та­кое событие мы бы­­ли в со­стоя­нии замотать, отбрехаться и ука­титься во‑свояси. На потеху всему строю на­ча­лись не­­притяза­тель­ные импровизации. На­конец, очередь дошла до меня: «Я очень поз­дно ушел с завода на обед и поздно пообедал (это была правда). Когда я подо­шёл к про­ход­ной, то увидел, что она за­перта, и меня на завод не пустили (прос­тень­­кий ва­ри­ант для «лап­ши на уши», да и лень было выду­мы­вать что-то более увесистое)».
– Почему же Вы не позвонили руководителю практики?
– Не догадался…

Я стоял с удручённым и невинным видом, и Кириленко, обез­ору­женный таким, ничем не при­кры­тым при­митивом, повернулся к Лёве: «Марков!»
Лёва не позволил себе выглядеть про­стаком (и ростом он – не гном) и стал рас­ска­зы­вать ужас­ную историю. Все его родные уехали из Москвы на дачу, ему поручили в 3 ча­са дня по­кормить со­баку, а потом обяза­тель­но погу­лять с ней в Петровском парке.

Всем стоило очень боль­ших уси­лий, чтобы, глядя на ис­кренне огорчен­но­го и крайне озабо­ченного Лёву, не лоп­нуть со смеху.
– Какая еще собака? – изумился Кириленко.

Лёва наглядно проиллюстрировал, со­проводил свою душераздирающую новеллу ука­зующим положением ла­до­ни, вровень со своим пупком:
– Вот такая большая, большая‑большая собака!

Кириленко, ошарашенный такой порцией нахального притвор­ст­ва, несколько секунд смо­трел в честные, как у Швейка, глаза, округлившиеся от недоверия к его рассказу, а по­том махнул ру­кой, даже не дойдя до последних нарушителей.
– Это неслыханно! За всю мою службу мне не приходилось вы­слу­шивать такого коли­чества неправдоподобно наглого вранья! Имей­те в виду, с сегодняшнего дня я каж­дый день после обеда буду проверять отдельный ящик с вашими пропусками.

Вот оказывается, как он нас всех вычислил, ревностный испол­нитель контроля и учё­та! В ­другие дни, расписывая в элек­трич­ке очередную сочинку, шутники спра­шивали:
– Лёва, а как же звать твою большую, такую большую собаку?
– Какая еще там собака! У меня никогда в жизни не то, что со­ба­ки, даже кошки не было! Большая собака – мой подарок нашему дорогому Мефу.

За несколько дней до окончания заводской практики наш стар­ши­на Виктор Сорокин (псе­вдо­ним – Джек) объявил, что в следую­щее воскресенье Лёва Марков женится. Было пред­ложено всем ски­нуть­ся и купить Лёве свадебный подарок от однокурсников. Кол­лек­тив­ной соображалки хвати­ло только на то, чтобы купить не то хру­сталь­­ный, не то чу­гунный кувшин. Ещё было предложено тащить жре­бий, чтобы выбрать несколько деле­гатов от всей нашей группы, которые присут­ст­во­вали бы на свадьбе и вручили наш пода­рок. По­сы­пались массовые от­казы, с мотивировками, очень напоминавши­ми наши не­дав­ние объяснения Ме­фу. Естественно, что мы с Алексе­ем Купцовым, постоянные ком­паньоны во многих им лю­бимых раз­но­виднос­тях игр, получили персональные пригла­ше­ния на свадьбу, а потому нам и доверили ответственную миссию.

Инструктаж Лёвы был лаконичным: нам вдвоём явиться к стан­ции метро Динамо, где нас встре­тит его младший брат Юра, которо­го все звали «Молода» («Ты, Майкл, с ним зна­ком» – утвердительно напомнил Лёва). Мы встретились в означенном месте, до­брались до Савёловского вокзала, а оттуда на электричке приехали в Долго­пруд­ный. Моло­да от станции провёл нас какими-то переулками-за­коулками, и мы оказались у креп­кого деревянного дома с большим дво­ром и ма­леньким садом-огородом. Там нас уже ждали сияющие Лёва с Ири­ной, матушка Лёвы и школьная подруга Ирины, Вета (дочь профессора первого факультета полковника Лоцманова). Мы торжест­венно вру­чили Лёве подарок, который с ворча­ни­ем по дач­ным закоулкам тащил Лёша Купцов, и вскоре нас пригла­сили к сто­лу, накрытому на кра­сивой веранде. Как и положено на свадьбе, мы что-то пили, что-то ели, кричали: «Горько!» В переры­вах между ра­ундами за­столья прогуливались по двору, пели какие-то песни и сно­ва ели-пили. Уже под вечер, после очередной прогулки мы уви­дели Льва‑мо­лодо­жёна во всей красе – он сидел на веранде в шезлонге, большой, румяный, кра­сивый, и сладко похрапывал. Ирина смущен­но разводила руками, а мы стали собираться к отъезду: незаметно на­­ступал ве­чер.

Когда мы с Лёшей стали озабоченно вспоминать бес­числен­ные повороты в пере­улках-за­ко­улках (Молода давно удрал в Москву), к нам, улыбаясь, подошла Ве­та Лоцма­но­ва и ска­зала, что дорогу она знает и нас проводит.
«Я тоже поеду домой, нам по пути» – совсем успо­коила она нас.
Втроём мы неспеша добрались до станции, сели на электричку, а на Савёловском вокза­ле Лё­ша распрощался с нами. Уже вдвоём, мы с Ветой сели на трамвай, доехали до Маслов­ки и прово­дили друг дру­­га до самого дома. (Вета с родителями жила в доме напротив клуба Жуковки, а я – в общежитии, во дворе этого дома.)

Лёва стал еще одним из «молодых» женатиком на курсе, но изменение семейного статуса прак­ти­­чес­­ки не повлияло на его генетичес­ки игроцкую натуру и не сказалось на его при­страстиях даже в малейшей степени.
И вдруг, совсем нежданно-негаданно, пришло время подводить итоги нашему обу­чению. Пер­вого сентября началось дипломное про­ектирование. В 30 корпусе нам выде­ли­ли огром­ное поме­щение, сплошь заставленное кульманами и рабочими столами. Лёва распо­ложился рядом со мной, у окна, которое выходило на Масловку.

К началу диплом­ного этапа каждый из нас уже обладал не­которым опытом, навыка­ми и, с той или иной сте­пенью ответствен­нос­ти, мог планиро­вать и организовывать те че­тыре месяца, кото­рые предназнача­лись для вы­пол­нения дипломного проекта. Но все пони­мали, что време­ни для совместного бытия нам осталось немного, а пото­му по­ч­ти сразу были органи­зо­ва­ны спортивные баталии. Люби­мым и наиболее массо­вым развле­че­­нием стала азартная игра в фут­бол: между отделе­ни­ями. Сна­чала мы остер­ве­нело ме­си­ли грязь в небольшом дворике напротив входа в 30 кор­пус (прохо­жие, рас­крыв рты, за­мирали у ограды этого дворика, глядя как взрослые дядьки го­няют мяч, по щи­колотку утопая в лужах, и во всю глотку ком­мен­ти­ру­ют каждый удар не­печатными сло­­вами). Поздней осенью и по­чти до декабря фут­боль­ный мяч гоняли во дворе 30 корпуса.

Юра и К­o. Другим развлечением стал пинг-понг. Стол для пинг-понга стоял у входа в зал, и Б.А. запрещал игры в «рабочее» время, но фактичес­ки шарик стучал по столу в любое время, если Б.А. в ближайшей ок­рестности не было. В пинг-понг играли почти все. Но и здесь коро­лем был наш великий игрок, да и кто мог потягаться с Лёвой, если он брал ракетку в руки. И не имело ни­ка­­кого значения, большая это ракетка, со стру­на­ми, или совсем малень­кая, фанерная. Возможно, что стол для пинг-понга (вдобавок к биль­ярд­ному) мог быть ещё одной ареной не только для де­мон­страции Л. Марковым своих талантов и навыков в под­крут­ках и закрутках целлулоидного ша­рика.

Не исключено, что и у этого стола Лёва имел потенциальную возможность реально претен­до­вать на титул чемпиона академии. Даже Во­ло­дя Скабицкий, по­чти всегда имев­ший нахмурен­ный вид и желчное на­стро­ение, улы­бал­ся до ушей, когда Лёва из-под ноги за­кру­чи­вал ша­рик так, что Толя Егоров был не в состоянии его отбить. «Лёва, а ес­ли ты через раз будешь бить торцом ра­кетки, то сможешь у меня вы­играть?» – прово­кационно спрашивал­ Кега, сме­няя про­игравшего То­лю и гото­вясь при­ни­мать подачу. При от­ка­зе Льва бить ребром и встреч­ном пред­ложении бить по очереди правой и левой рукой, Кега трансформировал фо­ру для себя: пусть все вхо­дящие в зал и вы­ходя­щие из него прохо­дят во время игры меж­ду столом и Лёвой, а не за его спиной.

Условия для работы над проектом были тяжкие (ну, совсем невмо­го­ту), разраба­тывать тех­ни­­­чес­кие ус­тройства и системы было нудно и утомитель­но. Само собой, в пер­вые два ме­сяца осе­­ни Лёва с Толей надолго отлуча­лись из душного зала с куль­ма­нами. В нём всё время стоял гул, хло­па­ла вход­ная дверь, а потому они после пинг-пон­га регу­ляр­но совер­ша­ли оз­до­ровительный про­ме­над через Петровский парк, чтобы от­ме­титься в журнале под псев­до­ни­мами Ершов и Маслов.

Миша. Время шло, и еженедельно руководители проектов опре­де­ляли своим подо­печ­ным про­­центное выполнение выданного зада­ния. На основе этих процентов на еже­д­невных построе­ниях курса произво­дил­ся «разбор полётов» с соответствующим вну­ше­нием. В силу вы­шеуказан­ных, крайне объективных обстоятельств, Лёва рас­ка­чивал­ся долго. На взгляд его шефа, непозволи­тельно долго.

Очень дли­тель­ное время напро­тив фамилии Марков стояла уны­лая цифра – 15 %. Где-то в середине октября руководи­тель его проекта, в очеред­ной раз внимательно про­смотрев вы­полненный материал, груст­но сказал, что Лёва так и не вышел из 15 %. Но Лёва возмутился и ука­зал рукой на чистый белый лист, приколотый к его кульману:
– Позвольте, но ведь я уже нанёс вот эти осевые линии на сбороч­ном чертеже!
– Что Вы говорите! Почему же Вы сразу мне их не показали? Так, так, сразу вид­но, что Вы совершили большой прорыв. Ставлю Вам целых 16 % – такова была реакция шефа. Смеяться было неудобно, но было очень комично видеть наро­чи­то серьёзного, стро­­гого пре­по­дава­теля и нарочито рас­терянного, не­до­умевающего Лёву: каждый иг­рал свою роль, согласно своему служебному статусу.

Иг­рок Лёва имел парт­нёра с не худшей реакцией и способностью к импровизации.

В ноябре каждый из нас стоял у изряд­но надоевшего куль­мана или сидел за своим сто­лом: что-то чертил, что-то писал, что-то счи­­тал.

И в то же время каждый при этом развле­кал себя тем или иным способом.
Не­которым очень нравилось исполнение собст­вен­ной пес­ни нашим бравым Кэпом (Н. Покусаевым) на знакомый мо­тив песни «Кру­тит­ся, вертится шар голубой»:
- Дир-дар-дар, дир-дар-дар, дир-дар-дар, дир-дар-дар и т.д.
- Коля, твои стихи прекрасны, но ведь есть же у этого мотива родные слова, - поначалу на­смеш­ливо замечали ему соседи.
- Я забыл все слова на свете, - парировал Коля.
- Хорошо, давай мы тебе напишем слова на бумажке и весь текст повесим на твой кульман, а ты будешь их читать, по слогам.
- Да я не только слова, я ни одной буквы не помню!

Музыкальная программа у Льва Маркова была более презента­бельной. Лёва очень лю­бил ку­кольный театр Образцова, а «Необы­кно­венный концерт» знал наизусть. В этом «кон­цер­те» с соль­ным номером выступал джаз-модерн квартет (как бы пародия), в состав кото­рого входили «музы­канты» Дидл, Бадл, Дудл и Семенов. В транс­крипции Лёвы они называ­лись чуть по‑другому: Дидл, Бадл, Дудл and Beridl. Лёва мурлыкал весёлую песенку, в кото­рой рас­ска­зывалось, как эти ковбои ехали по бескрайним аме­риканским пре­ри­ям, пока не наткнулись на большой тополь, во­круг которого си­де­ли ин­дейцы (неизвестно как туда по­пав­шие). И этим самым ин­дей­цам квартет «музыкан­тов» спел свою главную песню. К сожа­лению, сей­час я помню только четыре послед­ние строчки, которые Лёва мур­лы­кал на мотив популярной в то время песенки «Джон­ни» (Johnny is a boy for me…):
Где растет громадный топл:
Дидл - я так тебя люблю!
Бадл - без тебя я жить не могу!
А Beridl - крик души and vopl!

По сравнению с песенным творчеством бравого Кэпа, эта музы­кальная композиция, со своим глубоким подтекстом для окружающих, тянула на супершлягер.

Когда нам станови­лось совсем тошно, мы просили Лёву исполнить нашу любимую песню «про то­поль, крик души and vopl». Лёва в охотку, без всякой фонограммы ис­полнял свой шля­гер, а иногда и повторял его на «бис».
Однажды после обеда, когда я прохлаждался в коридоре, ко мне подошёл симпа­тич­ный капи­тан и тихим голосом вежливо попро­сил позвать лейтенанта Маркова, дип­ломный проект которого он должен был отрецензировать. Я кивнул головой в знак пол­ного понимания, про­сунул в дверь свою голову и, вспомнив бильярдный псевдоним, крикнул: «Маслов!» «Я!» - через 3-4 секунды отозвался Лёва (видимо, в полу­дрё­ме не сразу сообразив, кого вызывают, да еще не голосом Ершова).
- «Вихады!» - с узбекским акцентом отдал я парольную команду.
- «Простите, мне не нужен Маслов, мне нужен Марков…» - сказал капитан.
В это время возник Лёва, перегородив своей фигурой весь двер­ной проём, так что в ко­ри­доре сразу стало темно. Вид у него был не­множко заспанный, но рапорт была на должном уровне: «Техник-лейтенант Марков Лев Дмитриевич!»
Капитан поначалу остолбенел. Он поводил глазами с меня на Лёву и об­рат­но, а потом отошёл вместе с Лёвой в сторон­ку, и они заня­лись обсуждением рецензии.

Дипломное проектирование подходило к концу. Лёва поднап­ряг­­ся, помозговал, по­шеве­лил ру­ками, и у него уже было не 15-16%, а го­раздо больше: в длинном тун­неле проектных этапов замая­чил же­ланный финиш. Поэтому по­сле обеда можно было на своём рабочем мес­те сладко подре­мать. Уви­дев, что Лёва слегка отключился, Юра Бур­таев, проходя мимо него, изобразил нарочито чеканный, парад­ный шаг, с громким уда­ром на всю ступню. «Буртазян, ты чего топаешь, как слон»… - проворчал Лёва, при­открыв только один глаз.
- А как слоны топают? Я с ними в одном полку не служил!
- Ничего! Вот скоро получишь академический диплом, тогда и послужишь… И со слонами, и с верблюдами, и с ишаками.

Лёва оказался пророком, но это уже «другая история».

Как москвич, а также по гораздо более важному обстоятельству (Лёва бессменно и, что самое главное, успешно отстаивал честь ака­демии по теннису) он остался в акаде­мии, но ин­женерство так и не стало его основной профессией. Сначала он перебрался в редакцию газе­ты «Советская авиация», а после упразднения авиационной газе­ты (да ко­му интересна эта зам­шелая авиация) Лёва перешёл на рабо­ту в «Красную звезду». Уйдя от газетчиков, к кон­цу своей военной служ­бы Лёва оказался в Воениздате, где вы­пол­нял ответственные функ­­ции на­учно-технического редак­то­ра и дослужился до полков­ни­ка. В Воениздате некоторый пе­риод колле­гой Лёвы была жена Алек­сея Купцова – Люся, а начальником Воен­издата (и ко­неч­но, Лёвы) одно время был нам всем хо­рошо извест­ный генерал В.В. Кажар­ский. Но это уже ещё одна «другая история».

Юра и Лёша. По приезде в Москву Алексею стало нехватать спор­тивных пере­жи­ваний, пото­му, что лыжи все-таки – достаточно индивидуальное занятие. К тому же на лыжах мож­но было ка­таться только зимой. Он жил недалеко от института физкуль­ту­ры и его мно­гочис­ленных спортив­ных залов и площадок. А посколь­ку Лёва Марков был неотразимым пропа­гандистом – личный при­мер зарази­телен, то какими-то неслу­чай­ны­ми совпадениями Алек­сей познако­мился с теннис­ным сообществом. Самой за­мет­ной фи­гурой в этом кругу был Во­лодя Голенко. Тогда он был аспи­ран­том кафедры тен­ниса, рабо­тал над кандидатской диссер­тацией, а жена Алексея, Лю­ся, будучи хоро­шим пере­водчиком, помогала будуще­му канди­да­ту пед. наук в некоторых переводах. Но, са­мое глав­ное, было то, что В. Го­ленко не только сам прекрас­но вла­дел ра­кет­кой. Он об­ла­дал даром не только рассказать, как научить­ся это делать, но и по­казать самому, как это надо делать «правиль­но». Так, что Алексей и его жена стали заядлыми теннисистами.

Когда я был оставлен в Дзержин­ке на кафедре после окончания адъюнктуры, в академии на­блюдался местный теннисный бум. На территории рядом с учебным кор­пусом было два ухожен­ных корта, и около 30 активных теннисистов практически за­нимали эти корты с утра до самого ве­чера. Играли в теннис и мои близкие приятели. Они мне говорили: бросай свой баскетбол – и по статусу, и по воз­рас­ту тебе пора пере­ходить на теннис. Как-то мы затронули эту тему с Алексеем, а тот мне сказал, что он знаком с лучшим московским ин­структором по теннису, который может научить кого угодно. «А уж тебя, с твоей настырностью, с полной гарантией» – вдохновил он ме­ня. Мы договорились с лучшим московским тренером о встре­че на кортах Динамо, за Столешни­ковым переулком. Это был Влади­мир Алексеевич Голен­ко. Он уже закончил аспирантуру, стал кан­ди­датом педагогических наук и начинал свою административно-педа­гогическую карьеру. Это еще одна «другая» и очень интересная ис­то­рия (упомяну лишь о том, что именно он способство­вал началу карьеры Ш. Тарпищева и, имея соот­ветст­вующие полномочия, фактически назначил его тренером сборной).

Володя Голенко, несомненно, был выдающимся педагогом, вели­колепно знал тех­ни­ку всевоз­можных ударов и умел очень тактично указать на неправильную коорди­нацию, «грязь» в движе­ниях рук и ног. Словом, именно он вложил мне ракетку в руки и за те не­сколько недель, в течение которых я приходил к стенке на корты Динамо, он дал мне не­сколь­ко советов и рекомендаций по рабо­те ног при подходе к мячу, замахе при ударах слева, справа и т.д. (Я хорошо знал местополо­жение этих кортов в глубине огромного квартала. Зи­мой там заливали лёд и несколько раз я посе­щал этот довольно «фешенебельный» в то время спортивный комплекс для узкого круга избран­ных и зи­мой, и летом. Когда я подходил с ра­кет­кой к проходной этого комплекса, то на воп­рос ох­ранника говорил пароль: «к Голенко!») Примерно через месяц он напут­ствовал меня: «Чувство мя­ча у тебя есть. Общая координа­ция – в порядке. А дальше больше иг­рай, изучай учебные по­со­бия, смотри, как играют другие. Уве­рен, что через годик регу­лярных за­нятий у стенки и на корте ты бу­дешь от игры получать удовольствие и сам, а также заставишь по­потеть своих партнёров».
Так я стал ещё одним завсегдатаем наших двух кортов на терри­тории академии и актив­ным зрителем на всевозможных турнирах по теннису, которые проводились в Москве. Не помню ни одного со­рев­­нования, на котором бы я не видел Лёву Маркова, сидевшего обыч­но на судейском стуле «на линии» и периодически издававшего зыч­ный вопл: «Аут!» Встречал я там, конечно, и чету Купцовых.

Когда я стал ощущать себя на корте более или менее квалифи­ци­ро­ванно, уве­рен­но бить справа и слева, Алексей не­ раз приглашал меня поиграть на открытых и закры­тых кор­тах в Лефор­тово. Играли мы только в 4 руки: я в паре с Лёшей, а на­против нас микст – Лёва и Люся, же­на Алек­­­сея. Не буду описывать все перипе­тии этих игр или их чисто спор­тивные характеристики: кто как бил (о не берущихся или коварных под­крут­ках и под­рез­ках Лёвы я уже упоминал), кто как бегал или не бегал (понятно, кто).

Не могу не прокомментировать лишь регулярно повторявшееся зажу­ливание, кото­рое у нас с Алексеем вызывало только улыбки. Ес­ли мяч от наших ударов попадал в ли­нию и даже в их пло­щадку, но не дальше 2-3 см от линии, то Лёва непременно, авто­матически, отрабо­тан­ным судей­ским голосом издавал вопл: «Аут». За длитель­ное вре­мя общения с Лёвой на одной стороне корта Люся достигла почти таких же высот в аберрации зрения, как и Лёва. Почти синх­рон­но с Лёвой в этих ситуациях она, не менее громко, вскрикивала: «Аут!» Если мяч от их ударов попадал в аут на нашей стороне, но не далее тех же 2-3 см от линии, то Лёва (со стопро­цент­ной вероятнос­тью) под­вер­­гал оспариванию наше указание на аут. Он, с макси­маль­но возможной для него скоростью, спе­шил к сетке и через неё поднимал указую­щий перст на спорное место. Вся его поза и выраже­ние лица демонстрировали его абсолют­ную убеждённость в своей правоте и крайнее возмущение на­шей трактовкой попадания мяча в аут. С его носа с частотой при­мер­но 0.5 Гц падали крупные кап­ли пота, мокрые пряди во­лос беспорядоч­но за­стилали лоб. Ус­траивать спорное обсуждение бы­ло и бессмысленно, и бесполезно. Ес­ли мяч падал на нашу сторону, и была на­ша подача, то мы просто засчитывали оч­ки в свою пользу и становились на линию подачи. Во всех остальных слу­чаях спор­ные оч­ки безапелля­цион­­но засчитыва­лись Лёвой и Люсей в их пользу. Уже после игры, после душа, когда мы, попив водички, шутливо пытались укорять Лёву в отжили­ва­нии про­игран­ных ими очков, он, не в качестве оправдания, а в качестве констатации (для на­шего просвещения, на буду­­щее), излагал философско-прагматическую сентенцию:
- Я столько времени провёл на корте с ракеткой и столько раз от­си­дел на вышке и судей­ских стульях «на линии», что навсегда усво­ил сер­мяж­ную истину тенниса: только один спор­ный мяч, засчитан­ный в твою пользу, иногда помогает вы­играть не только первенство Мос­квы, но даже Уимблдон или Ролан Гаррос.

Лёва всегда и везде оставался Игроком и иногда мог позволить себе удовольствие: сы­грать фарс. Боб Овчаров любил рассказывать об одном таком эпизоде. Когда они спустились с гор и попали в посё­лок Бета на Чёрном море, то, конечно, не могли не заглянуть на мест­ные корты. На этих кор­тах в то время с ракетками в руках, как уго­ре­лые, чтобы «подсушиться», носились накачанные члены сборной СССР по совре­мен­ному пяти­борью (бег, плавание, фехтование…).
Понаблюдав минут 10 за их беготнёй, Лёва обратился с предло­же­нием: можно ли поиг­рать с кем-то из них. Поджарые пятиборцы окинули взглядом грузное чудище, ска­тив­шееся с гор: «зело обло, озорно и лаяй» (его внешний облик в ана­логичной ситуа­ции доста­точно де­тально описан Бо­бом Овчаровым), - и уничижительно от­реаги­ровали на его ну совсем бес­пардонное, да­же наглое предложение. Во время перерыва в их бе­гот­не Лёва вышел на корт и показал, что, во­пре­ки своему обшарпанному виду, с техни­кой аристо­кра­тического вида спор­та он знаком не по­наслышке. После непро­должи­тельных переговоров с язвительным подтек­стом (Это же игра! В пси­хологию!) Лев дал чемпиону Союза в пятиборье Ивану Дерю­гину фору в 30 очков в каждом гейме.
А потом, а потом… Лёва вышел на корт и, как носорог, с такой же грацией в дви­жениях, с та­кой же неуступчивостью к сопернику, с такой неукротимостью в стремле­нии перемочь, в двух се­тах «вынес» безукоризненно накачанного и быстроногого ат­ле­та. К нашему вящему удовольст­вию, Лёва выдал ему почти полную «сушку»: 6:0 и 6:1. Встречают по одёжке, а…

Миша. После окончания академии мы все встречались на юби­лейных встречах курса. И со­вер­шенно неожиданно я дважды встре­чался с Лёвой в Москве, куда приез­жал «по делам».

Одна наша встреча произошла летом 1962 г. в теннис­ном го­род­ке стадиона в Луж­никах. Я то­гда был в Москве и пришёл по­смот­реть на Галину Бакшееву, только что ставшую чем­пионкой Уим­­бл­дона среди девушек. Я шёл вдоль длинного ряда кортов и, в на­дежде увидеть искомую Га­лину, ози­рался по сторонам – об ин­фор­мации для зри­те­лей тогда никто не думал. Вдруг на су­дей­ской выш­ке еще пустовавшего корта я увидел Лёву, который заполнял прото­кол. Как ока­за­лось, он готовился обслуживать матч двух известных в то вре­мя теннисистов. Мы обменялись при­вет­ствиями, я расспросил его о местонахождении корта, на котором про­ходила интересовав­шая ме­ня игра, и мы распрощались, попросив передать приветы всем на­шим знакомым. Теннис Бакшеевой меня разочаровал, но на корте она вела себя не по уровню своей игры, не как спорт­сменка, всю себя отдающая игре, а как капризная прима-балерина.

Другая встреча в Москве с Лёвой случилась в конце 70 годов. Я на своём жигу­лён­ке, вместе с женой и детьми приехал в Москву. Пе­ред тем как нагрянуть к нашим друзьям, мы решили загля­нуть в Универсам на Фестивальной улице. Автомобильная сто­янка была забита машинами, но вдруг недалеко от меня одно место освободи­лось. Пока я 3-4 секунды раз­мыш­лял, как мне заехать (передом или задом), какой‑то на­хальный горбатый Запорожец юр­кнул на это сво­бодное место. Конечно, сидя за своим рулем, я стал ругать этого нахала, не очень стес­няясь в выражениях. Но, внимательно при­гля­дев­шись, почти сразу в этом ловкаче уз­нал Лёву Маркова. Я вылез из своей ма­шины и направился к Запорожцу. Поначалу Лёва не при­знал меня (возможно, из-за своих коле­нок, закрывавших ему часть доступного обзора). Он открыл дверцу и стал груз­но перемещать свое габаритное и полновесное тело наружу, внимательно прислу­ши­­ваясь к моей преувеличенно серди­той брани. Когда он вылез из ма­шины полностью и встал на обе ноги, моя жена с ужасом закрича­ла: «Не связывайся ты с этим медведем! Он тебя сейчас разорвёт!» Через несколько мгновений, к своему крайнему удивлению, она уви­дела, что мы обнимаемся, Вернее, Лёва меня обнял, а я толь­ко ра­до­с­т­но улы­бался. Ещё бы, такая встреча!
- Ну, Марков, нахал же ты, чуть не подрезал мне нос!
- А ты не разевай «коробочку», ты в Москве, а не в своём Иваново…
- Скажи, Лёва, а если бы ты увидел, что за рулём сижу я, ты бы то­же нырнул на место, куда я намылился заехать?
- В Москве не разглядывают водителей. Есть свободное место, значит, нужно опе­редить дру­гих и нырнуть туда, пока другие разе­вают варежки. Учти на будущее, всем, а я та­кой же, как все, безразлично, кто сидит за рулём – ты или твой дру­жок Буртазян.

Юра. После начала перестройки для всех нас наступили извест­но, какие времена. Лично я лет на шесть-семь ушёл в «глу­бокое под­полье» и, кроме рукописи своей книги, практи­чес­ки ничем дру­гим заниматься не мог. Озарения в собственной черепушке, вспыхивавшие при из­учении яв­ных глупостей и преднамеренных подтасовок «гениаль­ных теоретиков» (мисти­ков и мифологов, ко­торые были удостоены Нобелевских пре­мий за «безумные идеи»), мель­кали на­гляд­ными струк­турами и воображаемыми конфи­гурациями. Затухание этого мельте­ше­ния по экс­по­ненте выпол­ня­лось только посред­ст­вом долговременных посиделок для бу­ма­гомара­ния, от ко­то­рых ныли руки и ноги. По­ставив промежуточную точку, я решил пере­вести дух и по­пытаться опуб­ли­ковать свой опус. Сна­чала я обратился к спе­циалистам, про­фессио­на­лам, «кори­феям». Но с их стороны по­сле­довала для меня вполне ожидаемая реак­ция: «Да кто Вы такой! С ди­летантами с улицы бесе­довать о чём-либо у нас нет ни времени, ни желания. Мы за­нимаем­ся самыми важными проблемами фун­да­менталь­ной науки, и вни­кать в Ваши … (подразумевается: бредни) нам недо­суг». Наступил 1994 год. Я об­ратился по поводу из­дания кни­ги к ряду извест­ных мне издательств. И получил жест­кий и кате­го­ричный от­луп: «Издание денежек стоит! И немалых».

Да плевать я на вас всех хотел! И в этот момент моего состояния с плевком на языке Алек­сей Купцов подсказал мне: «Джеки, погово­ри с Лёвой. Он – классный редак­тор, и много работал с раз­ными ав­торами». К тому времени я уже написал и издал не­сколько учебных по­собий, а в Энерго­из­дате, тиражом почти 100 тысяч, вышел наш учебник. Так, что навыки в издании книг у меня бы­ли, и особого тре­пета перед этим процессом я не испытывал. Но вот загогулина.
Меж­­ду содержанием учебных пособий, в которых нет ни­ка­кой научной но­визны (изложение согласно об­катанной про­грам­ме), и ниспровергающей отсебяти­ной в «моей» книге (пусть она бу­дет доступ­ной, достоверной и доказательной), как говорят в од­ном, сейчас забугорном городе, «две большие разницы». Не только содер­жание, не только смысл, но и сам стиль книги как‑то спонтанно полу­чил­ся «моим».

Мне нужно было какое-то посто­роннее, отстра­нённое мнение о тек­сте рукописи, и ско­рее не «мнение», а впечатле­ние поднаторев­ше­го в этом деле критикана.
Я созвонился с Лёвой, приехал к нему в Чертаново, поднялся на его этаж и по­зво­нил. Дверь мне открыла Ира: «Подожди, Лёва, сей­час выйдет». Через минуту он вы­шел с мокрой головой и попросил: «Ира, собери нам чего-нибудь. За встречу!» Минут двад­цать мы по­бесе­довали с Лёвой. Он оставил для прочтения и изучения текст пер­вых трёх глав моей книги (страниц 40-50), а я по­про­сил его, чтобы он возможно более жест­ко «придирался» к каждой букве в этом тек­сте. Ира при­гласила нас к столу, и за огур­чи­ками-помидорчиками Лёва, с присущей ему выразитель­нос­тью, поведал ей о некото­рых наших академических моментах. Меня поразило то, что он вспомнил при мне не свои игры в теннис со знаменитостями, не дру­гие свои мно­го­чис­ленные и разнообраз­ные похождения и происшествия. С искренним во­одушевлением, увлеченно он рас­сказывал Ире, как мы играли в баскетбол, какая у нас была дружная, необычная по составу и внешнему виду ко­манда. Как его «разбирало» от Чиста, ко­то­рый не только толкался ос­трыми локтями, но и громко «дышал луком» в самое ухо. Как он противо­стоял «Глыбе» (полковник 2 факультета, капитан сбор­ной академии и хороший зна­ко­мый Льва) под кольцом, когда тот, как бульдозер, напирал на него своим животом. Он вспо­­ми­нал не­ко­торые игровые эпизоды с Толей Егоровым, Алексеем Куп­цовым, Мишей Мировским, о которых я почти позабыл. Душа игрока не закоснела. Годы «нуж­ной работы» в памяти затерлись, по­тускнели, а «невозможные» превратности в играх и через сорок лет у Лёвы сверкали нюансами и возбуждали приятное настроение.

Дней через 20-25 я приехал к Лёве поговорить о его «впечатле­нии» о моем тексте. Ира спро­сила нас, сколько времени мы будем бе­седовать, а Лёва ответил, что минут 30-40. Мы с ним про­спорили часа два с половиной с десятиминутным перерывом «на кофе». Мы сели за низкий сто­лик, Лёва положил на него стопку листов руко­пи­си и взял в руки огрызок каран­да­ша. Это был имен­но огрызок тол­сто­го карандаша, длиной 3-4 сантиметра, который Лёва держал са­мы­ми кон­чиками трёх пальцев. Я думал, что хорошо знаю Лёву. Я предполагал, что Лёва отнесётся к моей просьбе ответственно, не спу­стя рукава. Но той въедливости, ко­то­рую он проявил при анализе моих словес­ных конструкций, той дотошности, с которой он аргу­мен­тировал свои претензии к каждому абзацу на каждом листе, – мог ли я ожидать та­кое? Конечно, я оспаривал его, на мой пер­вый взгляд, многие «придирки». Рукопись-то была моя, выстраданная и пере­читан­ная вдоль и по­перёк. Иногда мы так повышали голос, что Ира открывала дверь в нашу комнату и вопросительно оглядывала нас. В итоге я сказал Лёве, что внимательно по­думаю над всеми его замечаниями и при­му окончательное «авторское» реше­ние. Я-то уже знал, что любой редактор, в силу свой про­фессии, считает себя, если не компе­тент­нее, то, по крайней мере, не глупее любого автора. Ко­гда мы переместились за стол с та­релками и вилками, Лёва срезал вер­шины своих придирок: «Честно говоря, не пред­полагал, что ты способен написать столь по‑своему. Такой стиль «в на­уке» не очень при­нят, но текст – вполне читабель­ный. А потому не сомневайся и дуй вперед!» Так что пер­вым чи­тателем рукописи о моих изыс­ка­ниях и ниспровержениях стал Лёва.

Последний раз я встретился с Лёвой в день его рождения, когда он пригласил нас с Алек­сеем Купцовым. Собралась узкая, чисто се­мейная компания, вместе с другими родствен­ника­ми был то­гда и брат Лёвы, Молода.
Даже без вмешательства Иры Лёва спиртного практиче­ски не принимал. Было за­метно, что он ещё больше погруз­нел, но он крепился, был, как име­нинник, в центре вни­ма­ния и боль­ше всех рассказывал байки сам. Мы с Алексеем пожелали нашему столпу в совместных играх с более чем сорокалетним непрерывным стажем всего наи­лучшего. В первую очередь, бод­рости, здоровья… Но по дороге к метро оба с печалью отметили, что чисто физически ему при­хо­дится очень нелегко.

Алексей сказал, что Ира очень опаса­ет­ся за состояние его здоровья, дер­жит дома набор лекарств и всегда наготове к тому, чтобы вызвать к нему «Скорую помощь».

И вот горестное известие. Последнее прощание в ритуальном зале на Фрунзенской. Мои сло­ва о нём, не­досказанные ему при его жизни…

Миша. В конце ноября 1997 года с моим ивановским приятелем я воз­вра­щался из Суху­ми. Поезд в Иваново отправлялся только поз­д­ним вечером, поэтому мы решили прогуляться по люби­мым мос­ков­ским местам. Для меня самым любимым был Петровский парк. В Мос­кве уже лежал снег, и прохожие с некоторым удивлением обоз­ревали на­ши только что заго­равшие на южном сол­нышке лики, рез­ко контрас­тировавшие с бледными москвичами. Я ув­ле­ченно вспо­ми­нал о про­гул­ках по этим дорожкам, как вдруг услышал окрик: «Ми­ровский!» Оглянувшись, я увидел Боба Ов­чарова, который сначала прошёл ми­мо, но, с некоторым за­паздыванием, все-таки узнал меня. Мы дру­жес­ки обнялись и стали расспрашивать друг друга о на­ших делах, детях-вну­ках, о друзьях-то­ва­рищах. При прощании – Боб спешил к себе в МАК – он вдруг сморщил лоб, помрачнел:
- Да, ты знаешь… и Лёва… Лёва Марков…
- Не может быть… Когда ?!
- Только что… Дней 10-12 назад.
Боб рассказал, что Лёва стал жаловаться на боли в сердце, и с боль­шим трудом его уговорили показаться врачу. Лёва стал соби­рать­ся в поликлинику, и – всё…
Обратного хода нет, но Лёва не мо­жет покинуть нас.
Наш big друг навсегда останется с нами…

Боб Овчаров, и не только он…

Боб – один из 76 наших однокурсников, «просто (или не прос­то?) один из …» и, по всем предпо­сыл­кам, лично мне не очень при­стало писать о нём, высказываться о его, несомненно, выдающихся спо­соб­ностях, о его разносторонних увлечениях, о его доста­точно не­обычной военной, профессио­нальной и научной карьере.

Мы учились в разных учеб­ных отделениях; во время учёбы он жил дома, в «Москве», а я – в «ка­зар­ме»; мы никогда вместе не иг­ра­ли ни в какой ball (кроме, если не изменяет память, целлулоид­но­го ша­ри­ка, колотя его ракетками с резиновыми на­клад­ками по сто­лам в залах дип­ломного проекти­ро­ва­ния).
По выпуску из академии нас рас­­тыркали в разные «виды ВС», мы разбре­лись по глухим гарни­зо­нам на даль­них задворках необозримой и необъятной, на удаление в тысячи кило­мет­­ров друг от дру­га, и ни­ког­да не встре­ча­лись ни на аэродромах, ни на полигонах. Да и после гар­ни­­зон­­ных бдений – «для выполне­ния во­­ин­­­ского долга и прирас­тания пат­риотиз­ма» мы не встречались ни на на­учных конфе­ренциях, ни на за­щитах диссер­та­ций. У каждого из нас были свои, не пересекав­шие­­ся друг с другом военные, слу­жеб­ные, науч­ные и «дру­гие» (не толь­ко лич­ные) пути-дорожки, закоул­ки, при­вязанности и, чего гре­ха таить, «мелкие страстишки».

И всё-таки, и всё-таки… у меня осталось полное впечатление, ил­­­люзорное и фак­то­ло­ги­чес­ки не­вер­ное, что за прошедшие пятьде­сят с лишком лет я с ним общался не ре­же, чем да­же с теми одно­курс­ника­ми, с которыми служил в полку или работал на ка­федре. Ко­нечно, каждый из нас знал об ос­новных дета­лях жизни друг дру­га: о воин­ской службе, научной карь­ере, семейных событиях… Ко­неч­­но, в Москве мы доста­точ­но ре­гу­лярно встречались не только на курсо­вых саммитах по поводу текущих юби­леев, но и в более уз­ком кру­гу: и «по некоторому поводу», и без оного. Всегда это были ра­дост­ные, желанные и во всех отноше­ниях приятные и тонизирую­щие встречи. Но эти чув­ст­ва ожи­даемой и приобретенной ра­дости были вызваны «всеми» и обращены на «всех»: сколоченность курса ни­когда не была показухой или «мероприятием» для кого-то.

Едине­ние всех, кто собрался в очеред­ной раз, было подлинным, ис­крен­ним и, на мой взгляд, если для некоторых – пафосно-приподнятым, то для многих других – под­на­­­чи­ваю­ще-генерирующим. Если не абсо­лют­­но всё, то очень мно­гие под­робности, нюансы о каждом из нас бы­ли всеобщим достоянием, иногда коммен­ти­ровались, а под­час и под­вер­га­лись понятной интер­пре­тации, вы­з­ван­ной но­стальгией по уже без­воз­врат­но ушед­шему времени. Мы под­хо­ди­ли к мес­ту сбора, улыбались, вгля­ды­­ваясь в неиз­беж­­ные из­ме­нения знако­мых до пече­нок причёсок, лбов, взглядов, но­сов и щёк, обнима­лись, легонько прихлопывая друг друга по спине…

А, вот и Боб! Конечно, я всегда предварительно знал, кто придет на рандеву, но встреча именно с ним была для меня одной из самых жданных: «прибытие генератора положитель­ных эмоций».

Возможно, моё ощущение вызвано чисто психологическими при­­чинами и изъянами моей лич­ности (неважно, глубоко скрытыми или явно про­являемыми). Воз­мож­но, что какие-то издержки мое­го су­губо внутреннего са­моуничижения или, наобо­рот, побеги амби­ци­оз­но­го самоутверж­де­ния как-то резониро­вали с его душевным на­строем. Не знаю. Не очень пло­дотворно, скорее бессмысленно ко­пать­ся в своей душе.

Но от себя никуда не уйдёшь.

…Не сговариваясь, мы встретились на печальной церемонии про­­щания с нашим знаме­ни­тым педа­го­гом А.А. Кра­совским (увы, нагруженной скандальным, с душком нечистоплот­ной корысти обсужде­нием в mass media коллизий его гибели).

Мы все им гордились, за­­кон­но и по справедливости вос­хи­ща­лись и в меру своих наклон­но­с­тей «подражали» или следовали ему в своей научной карье­ре. По‑русски ужас­ная и нелепо трагичная смерть академика при ти­пич­но невероятных для гене­рала ус­ло­виях его лич­ной жизни в по­след­ние годы не очень настраивала на какие-либо об­суж­дения об­сто­я­тельств дикого про­исшествия. Мы постояли на лестнице основ­ного кор­пуса альма-матер, обошли во­круг гроба в конфе­ренц-зале, на се­кун­ды задер­жав­шись, чтобы в последний раз посмотреть на столь уз­­наваемое даже через десят­ки лет лицо. Молча мы вышли из про­ходной и посмотрели друг на друга. Боб предложил ски­нуть­ся, но Виталий Палыч сдвинул брови: «Мы сообразим всё, что нужно, а вы нас по­дождите в пар­ке». Вдвоем мы спусти­лись в столь знако­мый нам под­вальчик напро­тив клуба ака­демии (безхозного и вет­ша­ю­ще­го), где Палыч последовательно пере­чис­лил: батон хле­ба, кол­басы, сыра (того и другого – грамм по 300-400 и всё порезать)… –, сло­вом, стандарт­ный набор на четверых, за­учен­ный ещё с тех лет.

Нето­роп­ливо пройдя по ни­сколь­ко не за­бы­той дорожке, мы свернули в Пет­ров­ский парк и тут же уви­де­­ли: Гена Музалёв и Боб уже облю­бо­вали свободную ска­мей­ку.

По­мя­нув на­ше­го великого учителя, мы, невольно, каждый по-своему, про се­бя, вспомнили и наши годы учёбы. Я посмотрел на Боба, сидя­щего в обрам­ле­нии свежей зелени кустарника и, как мне показалось, мы одно­временно подумали: неужели прошло уже 50 лет, а ведь мел­­кие подробности того времени помнятся до сих пор…

На лагерных сборах, особенно после первого курса, всех нас по­стоян­но «доставали» бес­пре­рыв­ные сдачи разных норм и зачётов: по стрельбе, по строевой, по уставам, по физкуль­туре… Одним из за­пом­нившихся эпизодов была сдача норм по преодолению поло­сы с пре­пят­ствиями. Вся длина «по­ло­сы» бы­ла больше 100 метров, види­мо, метров 150: бегом метров 10 со старта, затем преодоление стен­ки (вы­со­той 2 метра), после неё ползком по канаве под колючей про­волокой (метров 10-15), за­тем бег по бревну и т.д. «Преодоление» всей этой изу­верской последовательности проводилось в са­погах и пол­ной сол­дат­ской форме.

Мало того, что «сдать полосу» нужно бы­ло всем без исключения, но нашему на­чальнику кур­са очень хо­те­лось, чтобы зачётные результаты были максимально высо­ки­­ми: с ми­ни­мальным числом троек. Понятно, что, даже при высокой общей спортив­нос­ти курса, кто-то испы­ты­вал на «по­лосе», мягко говоря, большие затруднения.

Наш Б. Долгин в таких делах был «не про­мах», и в этом случае он дого­во­рился, что преподаватель, органи­зу­ю­­щий зачет, с секундомером в ру­ках «принимает время» на фини­ше, в кон­це прямолинейной полосы, а на старте отмашку да­ёт от­ветст­­вен­­ный («ну очень, очень-очень ответ­ст­­вен­ный») командир отделе­ния. Поскольку голь на вы­дум­ки хитра, то на первых же тренировоч­ных про­гонах на этой полосе была сфор­миро­вана техно­ло­гия для выполнения целевой программы.

Были отобраны в каждом отделении «бросатели ног над стен­кой» и те, кому это было «не с ру­ки». А на зачетных преодолениях давалась отмашка на старте, «умелец» из другого отделения после старта лихо подбегал к стенке, с разбегу подпрыгивал и подтягивал­ся навер­ху на выпрямленные ру­ки, пере­ги­бался через стенку голо­вой вниз, бросая ноги вверх через стенку, и, регулируя вертикаль­ность полёта руками, призем­лялся на ноги. Преодолев стенку и про­бежав вперёд несколько мет­ров, он падал в пред­варительно подго­тов­лен­ную ямку (с от­во­дя­щей канавкой). После этого «эстафету» при­ни­мал тот, кто уже лежал у начала зачётной канавы: он начинал ползти под колючей прово­ло­кой, и далее бежал до кон­ца полосы, где стоял преподаватель с се­кун­домером.

Я описываю всё так подробно, потому что сам несколько раз ис­пол­нял роль прыгуна че­рез стен­ку, а одним из тех, кто в это время готовился ползти под колючками, был Боб Овча­ров. Конечно, в пер­­вом от­делении были блестящие преодолеватели стенки: Толя Батен­ко, Гена Музалев и другие, – но все они, са­ми преодолев поло­су, долж­ны были стоять на фини­ше, и, следовательно, могли только отвле­кать вни­ма­ние преподавателя оттого, что происхо­дило на старте по­лосы, у стенки. Поэтому поддер­жка была воз­можна только из дру­гих отде­лений.
Уткнувшись в список, пре­по­да­ва­тель ус­мотрел нескладуху: «Что-то через раз полёты над стен­кой, как под копирку: когда все рохли успели так научить­ся?» Но от­петые физ­куль­тур­ники, потупив взоры, только переминались с ноги на ногу.
Естествен­но, что после ус­пеш­ного обхода и таких, чисто психологических преград состоялось эмоциональное обсужде­ние всех пери­петий этого действа: само­ирония, на­ро­читое восхва­ление: «Ну, зачем ты так стре­ми­­тель­но вер­тел ногами над стенкой: так ведь и сапоги могли слететь по касательной, – а как тогда бежать дальше?»

На четвертом курсе Боб сделал научное открытие в инер­циаль­ной навигации (де­завуи­ро­вал дог­мат о посто­янстве шулеровского пе­­­рио­да коле­ба­ний гироплатформы в инерциальной системе коорди­нат). Ос­нов­ные результаты его ра­боты в течение года в соавтор­стве с наши­ми педагогами (генералом Бод­не­ром и полковником Козло­вым) бы­ли опубликованы в Извес­ти­ях АН СССР. Для всех нас он ни­как не из­ме­нился, хотя его авто­ри­тет среди преподава­телей фа­куль­тета, ко­неч­но, поднялся, как мне казалось, до заоблач­ных высот. Сейчас я мо­гу сочи­нять всё, что взбредёт в голову, не очень забо­тясь о степе­ни прав­до­подобия про­шедшему. Но в тот пе­риод во мне про­изошёл внут­рен­ний перелом в са­мооценке и своих спо­собностей и воз­мож­ностей.

Когда ежедневно встре­чаешься с «гением инер­ци­аль­­ной на­вигации», ко­торый об­суж­дает лич­но с тобой какую-то конкретную научно-тех­ническую про­­блему и искрен­не ра­ду­ется, что мы не глупее «профи» и вместе в чем-то ра­з­обрались, то невольно и под­­спуд­но и са­мо­го се­бя начи­наешь при­ме­рять к твоему другу-первопроход­цу:
«Да мы сами не лыком шиты!»

После одного из экзаменов по кафедре Боднера (сдавало первое отделение) я подо­шёл к Бобу с рас­спросами по поводу того, кто что спрашивает, какие у экзаме­наторов любимые до­полнительные воп­ро­сы и, понят­но, какие они хотят получить «лю­би­мые от­веты». На­ше отде­ление этот экзамен сда­вало че­рез два дня, а, как известно, при­чуды пре­подавателей гораздо устойчивее, чем прихоти пого­ды. Во вре­мя нашей бесе­ды мимо нас по коридору проходил один из этих экзаменаторов М.С. Коз­лов. По­че­му-то он об­ратил на нас вни­мание, остано­вил­ся и что-то сказал Бобу (точно не пом­ню, но воз­мож­но, хотел вы­ска­зать Бобу свое впечат­ле­ние «о блес­тящей под­го­товке от­де­ления к эк­замену»). Посмотрев на меня, полковник ус­мех­нулся: «Дрожите?» Я пожал плечами и промолчал (я не был ни Ба­би­чем, ни Савенко­вым, ни Овчаровым, чтобы вот так запрос­то пи­ки­роваться с самим Михалом Степанычем, да еще пе­ред экзаменом).
Если бы я не попал на экзамене именно к М.С., я бы, возможно, не вспом­нил об его ус­меш­ливом вопросе в коридоре. После ответов на вопросы билета М.С. еще около часа изучал степень моей под­го­тов­ки и испытывал на прочность мою выдержку и стой­кость «оло­вян­­но­го солдатика». Мы разобра­ли устройство и принцип действия си­ло­­во­го, а затем индикаторного сельсинов, сходство и отличие в их кон­струкции, схеме со­еди­нения, я потыкал карандашом на те узлы в конструкции, о которых гово­рил, напи­сал уравнения для резуль­ти­ру­ющего век­тора магнитного поля создаваемого сельсином-при­ём­­ни­ком при отклонении поворотной час­ти сельсина-датчика...

Но это­го было мало. М.С. заставил ме­ня расска­зать всё, что «я знал о прин­ципе действия и устройстве» магнесина. Он молча выслушал мой от­вет и в конце спро­сил: «Где Вы это прочитали?» Конечно, я не был ни Олегом, ни Максом, ни Бобом, но кое-че­го я уже у них поднаб­рал­ся.

Я задумчиво посмотрел на М.С. и сказал, что, видимо, я не очень деталь­но пояснил последовательность физических про­цес­сов: при наличии напря­же­ний, пе­ре­менных во времени и смещен­ных по фазе, токи в соот­вет­ст­вующих обмотках маг­не­сина-приемни­ка соз­дают результирую­щий вектор магнитных полей, который, сле­дова­тельно, инду­ци­рует пе­ре­­менные э.д.с. в магнито-связан­ных ка­туш­ках магнесина, а, в силу этого, то­ки, возникаю­щие в этих об­мот­ках, по правилу Ленца соз­да­ют свое магнитное по­ле, на­правлен­ное так, чтобы поддержать неизменным пер­вич­ное магнитное…

Заметив, что М.С. уже «не врубается» (я ведь у него на экзамене был не первый и не по­след­ний), я участливо спро­сил: «Продолжать даль­ше?» Как мне по­казалось, со вздо­хом облегчения (на кой чёрт вы­слу­ши­вать эту утом­ляющую при­чинно-дополни­тельную отсебятину, нанизан­ную на на­учно‑логи­ческую складность?) он сказал мне: «Свободны…» (Я потом перепроверил себя: нет, всё я говорил по делу, без дураков.)

Почти не сомневаюсь, что пятёрка, которую мне, в конце концов, поставил М.С., в ка­кой-то сте­пени была навеяна воспоминанием о его встрече в коридоре с Овчаровым в моем присутствии. Впро­чем, не исключена вероятность того, что на него подейст­во­вала невозму­ти­мость слушателя, без тени сомнения излагавшего принцип дейст­вия хо­рошо ему извест­ных устройств не совсем так, как это было на­пи­са­­но в учебном посо­бии: «Если уж эти пере­тёпы, «ничтоже сумняшеся», умудрились ули­­чить Шулера (само­го Шулера!), то магнесин-то для них – не загвоздка».

На пятом курсе мне пришлось разбираться с математической мо­делью систем радио­­­на­ви­гации: опор­ные радиостанции, система ко­ординат с учётом кривизны земной поверх­ности и высоты полёта ле­тательного аппарата, математический аппарат для вычисления те­ку­щих координат этого аппарата по из­меренным параметрам ра­дио­нави­гационной системы и т.п. После нескольких дней въедливого из­учения журнального материала я вдруг понял, что там допущена ошибка. Это сейчас я хорошо по­нимаю, что «ашыпки и ачипядки» в научных ста­тьях не криминал и не повод для злопыхательства, а не­избежный спут­ник научных публика­ций: не всякий редактор пони­мает содержание работы, а автор не всегда мо­жет исправить ко­­неч­ный вариант, предназначенный для печати. Для самопроверки я об­ратился к Бобу и, возможно более подробно, пересказал принцип функционирования системы, суть матема­ти­ческих сим­волов в опи­сы­вающих её урав­не­ниях и, са­мое главное, обнаруженную мной ошиб­­ку.
В конце моего мо­но­лога Боб, в присущей ему манере одо­брения, сказал: «Джеки! Мне доставило удовольствие выслу­шать столь содержа­тель­­ное и исчерпывающее разъяс­­не­­ние по поводу всей этой радионави­га­ционной х‑ни. Сомнений нет: ты прав».

Через некоторое время по той же самой проблеме у меня была беседа с моим руко­во­ди­телем по ди­плому Кириленко. Он усомнился в достаточности моей эрудиции для «вы­яв­ления и ис­правления» ошибок в научных журна­лах, но сказать что-либо более опре­деленное по по­воду моей «пра­воты или не­правоты» он оказался не в состоянии.

Но когда я сказал ему, что «все это мы обсу­ди­ли с Ов­ча­ро­вым и пришли к единому мнению о том, что в публикации до­пу­ще­на ошибка», то Кири­лен­ко тут же сменил тон. Он «дал доб­ро» на даль­ней­шую прора­бот­ку темы и в последующем меня ни­ког­да не пе­ре­проверял: если уж Овчаров того же мне­ния...
Не нужно под­робно разжёвывать – сколь зна­чимы и важны для само­ут­вержде­ния про­винциала та­кие мо­мен­ты в ключевой период его жизни.
Кроме статуса незалежной индивидуальности Боб для меня был еще и очень важным эмо­цио­наль­но-психологическим мостиком к очень непростой и влиятельной груп­пе на на­шем курсе. Конеч­но, я имею в виду Олега Бабича и Максима Савенкова.

Несомненно, все трое выделялись даже на на­шем да­леко не сером фоне в качест­ве не­пререкаемых истолко­ва­телей учебных дисциплин. Нам на кур­се бы­ло очевидно, что все трое не просто круглые от­личники, но и пря­мые кандидаты в научные светила, причём в очень недалёком бу­ду­щем. На­верно, здесь не только играла роль их целе­устрем­лён­­ность, несом­ненное трудолюбие: мно­гие из нас занимались много и усид­чиво. Их незаурядность и одарённость проявились сразу и ярко.

Да­же будущие акаде­мики Алик Айламазян и Костя Капелько, вкупе с буду­щи­ми «просто» доцентами и кан­дидатами технических и других наук Г. Му­за­­лё­вым, Г. Ми­хиным, А. Батенко, Л. Макаровым и другими слу­­шателями пер­вого отделе­ния, не име­ли той степени признания их талантливос­ти, того уровня их вы­де­ляе­мости на об­щем фоне, какой они имели не только у педа­го­гов.

И не только у педагогов, но и, что не менее показательно, среди мозговитых «зуба­­стиков» курса. Когда к Бобу при­шли ин­тервьюеры из ярославского телеви­дения и спросили его как одно­курсни­ка почётного гражданина города Пере­славля‑Залес­ско­го: «Ко­гда во время учёбы про­яви­лась гениальность академика Айлама­зя­на?», – то, ес­тест­­вен­но, он даже опе­шил. Никто из нас с пер­во­го ме­­сяца учёбы не считал себя не­дотёпой и, по су­щест­ву, не был «не сов­сем тупым» (переставив порядок слов: был «да­леко не тупым»), но гениальными ап­риори в те годы признава­лись, в первую очередь, они. И выше них так никто и не встал (хотя не ис­клю­­че­но, что, в си­лу каких-то причин или обстоятельств, не очень-то и хотел).

Но, что, если не более важно, то в дополнение очень существен­но, все трое проя­вили се­бя в ка­чес­т­ве ис­клю­чительно метких и кол­ких комментаторов ля­пов, проко­лов, не­до­разу­ме­ний и любых дру­гих не­суразиц в жизни нашего кур­са, а так­же в деяниях и словах по­стоян­ных индукторов в нашем сборище тем и ситуаций для их иро­ничного полоскания. Кроме пер­­манентных тем для «пред­ус­мот­ренных рас­поряд­ком дня», не­злоб­ливых и почти баналь­ных комментариев по поводу «пе­ренедобритости Айла­ма­зяна», «не­до­пере­чи­щенности сапог или брит­венных стрелок на брюках Телкова» или, наоборот, «помя­тости и не только ши­нели Мар­кова», почти ежедневно то Олег, то Максим на­хо­дили повод для не­скон­чае­мой череды ус­мешливых розыгрышей. Бла­го никто на это серьёз­но не обижался и не реагировал (воз­мож­но, кро­ме Телкова).

Однажды во время перерыва между лекциями ко мне подошёл Олег в со­про­вож­де­нии своих дру­зей и с озабоченной интонацией в голосе спросил: «Джеки, ты, случайно, не знаешь, кто стал олим­пийским чемпионом в беге на 100 метров на Олимпиаде в 1952 году?» Не подозревая никакого под­во­ха, я, с не менее серьёзным выражением на лице (а к кому же ещё на курсе обратиться с таким, не самым лёгким в спортивной статис­тике вопросом, чтобы получить исчерпы­вающий от­вет, как не ко мне), с излишней по­­дробностью ответствовал: «На Олимпиаде в Хельсинки, где впер­вые приняли уча­стие и наши спорт­смены, в беге на 100 метров победил до того мало известный американец Реми­джино. Но он не смог по­бить олимпийский рекорд, уста­нов­­лен­ный Джесси Оуэнсом ещё в 1936 году на Олимпиаде в Бер­лине».

Как по коман­де, все окружавшие Олега подстрекатели прыснули от сме­ха. Поло­жив мне руку на пле­чо, Олег, с улыб­кой удовлетворения от удачно проведенного экспе­ри­­мен­та, сказал: «Дже­ки, ты не под­вёл меня! Ты не подкачал и под­твердил мою пол­ную уверенность в твоей эрудиции в крайне важной для всех нас области зна­ний. Ты продемон­стри­ро­­вал этим зло­пы­хателям, что все их сомнения в том, что ты не сможешь дать от­вет на этот, для тебя ну просто дет­ский вопрос, абсолютно беспочвен­ны».

Как оказа­лось, Олег заклю­чил пари: смогу или не смогу я дать правиль­ный ответ на этот или подобный этому во­прос. Отсмеявшись, Максим, компенсируя возможное не­до­понима­ние, до­пол­нил Олега: «На­шей компе­тенции хва­тило только на то, чтобы за­дать вопрос без яв­ных оши­­бок, так, чтобы не выглядеть про­фана­ми».

Ко­неч­но, для меня не стало прозрением или откровением, что имя победителя на стомет­ров­ке – всем им «до лампоч­ки». Просто под­кол. Но, чтобы обижаться? Да упаси, боже! Мы все вместе посмея­лись, и для всех нас это бы­­ли не толь­ко минуты разрядки, но и проверка на проч­ность «чувства локтя».

На практике в Кирове вектор такого рода добро­сер­деч­ных под­начек был направлен на Костю Ка­пель­ко. Он познакомился с мест­ной девушкой, ко­торая бы­ла, как мини­мум, на пол­голо­вы выше, чем он. По­этому на ве­черние встречи с ней при свете захо­дя­щего на се­вер сол­нца (в Кирове был пе­ри­од белых ночей) Костю собирали и «мо­раль­­но гото­вили» все, кому бы­ло не лень что-нибудь сочи­нить и вы­ска­зать. По всем комнатам искали «боты с самыми высокими каблуками» и с мак­си­мально до­пускаемым на­бором сте­лек; Косте давали со­веты хо­дить «на пуантах» и взбивать кок надо лбом воз­мож­но вы­ше. На «заряд» и поднятие Кости­ного тонуса энтузиазма не жалели.

Еще одной выделяющейся стороной этой троицы, о которой зна­ли все, были их взаимо­отно­ше­ния с нашими знаменитыми педаго­га­ми. Всем было известно, что «Гав­ри­ла» (Г.О. Фрид­лендер) не просто бла­говолит к Олегу Бабичу, как к «любимому уче­нику». На кур­се было устоявшееся мнение, что проявляе­мая симпатия – это не толь­ко оценка труда и результирующей компетенции Олега по пре­­цес­сиям, нута­циям и про­чим вывертам и извёр­нутостям на перпендикулярных осях подвеса гиро­ско­пов.

Это ещё и «от­ме­тина от бога» – по складу ха­рак­тера, по интеллигентности, по об­щей эруди­ции, по рас­кован­нос­ти при внешней выдержанности и внутренней воспи­тан­ности. Вообще-то внутренняя готовность и умение стать на одну ногу либо со сво­ими учите­лями, которые намного старше тебя, либо с твоими подопеч­ны­ми по науке, ко­торые намного младше тебя, не даётся никакими «упражнениями». Наверное, всё‑та­ки – это от склада характера, врождённое, уникальное и неповторимое.

Для провинциала Москва – это не просто больше или шире, чем Москва для моск­ви­ча. Это аб­со­лют­но недоступное для понимания коренно­го москвича восприятие ог­ромного кон­гломерата улиц, пло­щадей, зданий... Это при­щур (или, наоборот, распах­нутые и округ­лив­шиеся от изумления ду­ши глаза) и взгляд с кочки «малой Роди­ны».

И натяг изнутри: как втис­нуться в кипучую круговерть мно­го­миллион­ного мегапо­лиса и не затеряться, остаться самим собой. Ведь у тебя уже есть свой, пусть неболь­шой жиз­­ненный опыт и свой город или городок для любви и сравнения, сопоставления с Москвой. Пер­вые пол­тора-два года учёбы для нас, не москвичей, 30 корпус стал, если не «малой Родиной», то естествен­ным леж­би­щем.

Здесь мы не только учились, не только питались, не только спали, но и в тесноте на­ших двух­спа­лок притирались друг к другу, приучались к взаим­но­му уважению, то­лерант­ности, которые сами собой переросли во вза­им­ную симпатию, а потом и в креп­кую мужскую друж­бу. А стадион «Ди­на­мо», Петров­ский парк, другие близлежащие окрестности были толь­­ко объектами для нацеленного и стисну­то­го вре­менем на­бе­га. Они давали возможность для кратковременной смены обстановки в беспрерывной че­ре­де дней, заполненных писаниной конспектов, вгры­занием в опи­са­ния, объяс­не­ния и обоснования, выпол­не­нием расчётов и проверкой их правильности, чер­чением, впере­межку с лыжными и беговыми крос­сами, строевой под­готовкой и другой пре­дусмот­рен­ной учеб­ным расписанием обязаловкой.

Лишь после третьего курса я (да и мои друзья из нашей общаги) стали «без боязни вля­паться» ре­гулярно наведываться в «город», ко­торый становился нам доступнее и роднее. Кро­ме музеев, теат­ров, кино­теат­ров, парков, клубов, концертных залов и некоторых, хоро­шо изученных злачных мест нам ста­ли понятнее, ближе и наши одно­курсники – москвичи. Да и мы стали для них своими.

В раз­ное время я, в компании с другими, неоднократно был в гос­тях у Макса, на Тишинке. У него была воз­можность при­гласить (благо, ехать не­да­леко) на пульку, а заодно и сопроводить её некоторым ри­туалом с предвари­тель­ным заходом в про­до­вольственный магазин. Максим был и навсегда для меня остался «хорошо зна­комым сфинк­сом». Я много раз ловил себя на мысли, что, если в каком-то кон­кретном слу­­чае Макс сфор­мулировал для себя некоторое мнение, то, несмот­ря на моё давнее знаком­ство с ним, вопреки тому, что сиюминутная ситуа­ция не имеет ни­ка­кой значимой подоплёки, это мне­ние мне не уга­дать и не по­нять. И, тем не менее, несмотря на всю его неразга­дан­ность, Макс очень ком­панейский человек. Своей сдержанной ус­мешкой, выдержкой он цементирует разнозато­чен­ные психоло­гичес­кие выступы, а своей вы­даю­щейся эрудицией выравнивает утёсы на­чи­тан­ности и демпфирует любые признаки пойти вразнос процессу запудривания мозгов при на­ли­чии разно­чте­ний. Поскольку он вы­ска­зы­ва­ется не так часто и всегда не попусту, то про­игно­рировать его мнение отва­живался далеко не каждый. После поступления в адъюнктуру у меня были пе­риоды, когда я час­то посещал библиотеку им. Ленина.

Из всех од­но­­курс­ни­ков там я встречался только с одним. Это был Макс. Не сомневаюсь, что, ес­ли бы соорудить игру «Что? Как? Почему?» с науч­но‑тех­ни­чес­кой на­прав­лен­ностью, то Макс был бы в первой обойме самых удач­ливых игроков.

У Максима есть одна выдающаяся черта: он выработал бесподобное умение при­спо­саб­ливаться к лю­бым, самым изуверским кульбитам в социально-общественной жизни. Как мне представляется, он ус­тойчив к любым переменам, «структурно инва­риан­тен к внешним воз­действиям» и выработал уникаль­ные навыки адаптации к изме­не­ниям самой конфигурации общественных отношений.

Это не значит, что всё ему, как с гуся вода. Нет, наверняка он то­же переживает.
Но вот попусту кипятиться и страв­ливать дав­ление свистком паровоза Мак­сим не будет. Он логичен, рационален, сам себе хозяин и не позволяет себе свои мнимые или возмож­ные неудачи или промахи «свалить на кого-то или на что-то».

Бывал я в гостях и у Олега Бабича, на Таганке. Запомнился один из майских празд­ников: был очень тёплый весенний день, не менее тёплое нас­трое­ние царило за длин­ным столом (бес­шабашность мо­ло­дос­ти игнорирует неизбежные заботы или печали). Гостей у Олега в тот раз бы­ло много, и все пели мод­ный хит о «Таганке». Олег выде­лялся не только в учёбе и науках и не только у нас на курсе.

Когда мы бы­ли на прак­ти­ке в Ленинграде и многократно, по­чти по учебному распи­са­нию ходили на двух-трёх часовые экс­кур­сии в Эрмитаж, то наш экскур­со­вод, до­­статочно юная девушка, все свои ком­ментарии по поводу тех или иных полотен час­то адре­со­вала имен­но Олегу. Ей очень хотелось продемонстрировать свою эруди­цию, а для того, что­­бы экс­курсоводом овладевало вдохнове­ние, не­обходимо, чтобы экскур­сан­ты «соответствовали». Экскурсан­ты дол­ж­ны были знать ми­фологию, биб­лей­ские сю­же­ты, историчес­кие, куль­ту­ро­логичес­кие и другие аспекты жизни худож­ников, а так­же их произведений. Они должны бы­ли знать литературу (и не толь­ко социа­лис­тическую), хо­рошо ориен­ти­роваться в исто­рии стран и всех искусств.

Они долж­ны были не только адекватно воспринимать то, на что обра­щал вни­ма­ние экс­курсовод, но и выражать те чувства, на которые она рассчи­ты­вала в своих эмоцио­нальных пас­са­жах. Это сей­час полно всевозможных альбомов по живо­пи­си, скуль­п­туре и са­мых известных музеев, и некоторых направле­ний (класси­цизм, им­прессионизм, аб­с­тракцио­низм…), и отдельных художни­ков.
К при­ме­ру, сейчас можно запросто купить двухтомник Джона Ревалда об истории им­прес­сио­низ­ма, все семь «Жизней» Анри Перюшшо с до­ста­точно инфор­ма­тив­ным набором иллюстраций, «Жажду жизни» Ирвина Стоуна и спроецировать описанные в них факты и события на их интерпре­та­цию в «Творчестве» Эмиля Золя. (И вместе с рецен­зентами и зна­токами порассуждать: где у Золя от Сезанна, а где – от Э. Манэ, при этом не путая его с К. Монэ.) А в то вре­мя… Лично я до Эрмита­жа из жизнеописаний «не наших» художников держал в руках толь­ко литературную биогра­фию Рембрандта, да «Гойю» Фейхт­ван­гера. А вот по ответной реакции Олега казалось, что его эрудиция, по крайней мере, не меньше, чем у нашего экскурсовода, профессионала Эрмитажа.

Но не только всё это. Экс­курсовода возбуждает обстановка, ко­гда она в центре внима­ния заезжей ватаги «персон своего ин­стин­к­тивного вле­чения». Не мудрено, что такой выбор бра­вых мо­лодцев, мог сбить с понтолыку и более устойчивую или более подго­тов­лен­ную к не­ожиданностям служитель­ницу муз.
Но в Эрмитаже всё за­кончилось к всеобщему удовлетво­рению. На всю оставшуюся жизнь мы уже могли считать себя, по крайней мере, не просто слу­чай­ными посетите­лями Эрмитажа, забе­жавшими туда на полчаса, чтобы вы­пить кофе в буфете и съесть бутерброд с колбасой (или сыром).

После академии в Татьянин день мне несколько раз посчастливи­лось в узкой ком­пании Алекса Купцова, Олега, Макса и Боба не то­ро­пясь побродить по не­которым мос­ковским му­зеям. Я еще раз убе­дил­ся, что в моём, крайне субъективном восприятии Олег даже сей­час, через десятки лет, пред­ставля­ет­ся мне столичным эстетом с си­ба­рит­скими наклонностями и замашками сноба.
И это не по­рица­ние и, тем более, не укор. Я так вижу. Я его таким ценю, уважаю. Имен­но за это я горжусь друж­бой с ним. И в этот имидж свою лепту внес­ли многие эпи­зоды. Не только те, о которых я упомянул, но и, к при­ме­ру, организованная им встре­ча в клубе академии с ученицами ба­летной школы, его бли­зость и долгая друж­ба с доктором ака­демии Виноградовым или, на­обо­рот, молниеносная длитель­ность симпа­тии к блондин­ке Джульетте (для напоминания, секретарша на факультете).

Как-то в Музее архитектуры была выставка, посвящённая Ф. Шехтелю. А мне прак­ти­чес­ки с пер­вых месяцев знакомства с Москвой пришлось зацепиться взглядом за не­которые его здания, о созда­теле ко­то­рых я в то время и не подо­зревал. Моя тётка жила на Кропоткин­ской, и я по дороге к ней от станции мет­ро «Парк куль­ту­ры» по Кро­пот­кинскому переулку ре­гулярно проходил туда и обратно мимо одно­этаж­ного особ­няка с огромным окном на фа­са­де, отгорожен­ного явно вычурной оградой и заня­того по­соль­ством. У этой ограды, имев­шей резко несимметричный рисунок, я всегда замедлял шаг и шел с по­вёрнутой в сторону ог­ромного окна головой.

Другим зданием, сразу попавшим в мой об­раз­ный лик Москвы, стал Ярославский вокзал с его асимметричными куполами в псев­до­русском стиле. Конечно, не осталась забытой витиеватая лестница в музее Горького. А после поступления в адъюнктуру Дзержинки я, проходя на службу от Лубянки по бульвару до Китай-города, невольно вгля­дывался в явно не совет­скую пятиэтажку в квартале ЦК КПСС.

Можно перечислять ещё и ещё. Когда мне удалось купить книж­ку Е. Кириченко о Ф. Шех­теле, я уже не уди­вил­ся, что много (более, чем две трети) его домов в Москве мне зна­комы: по той или иной причине я уже обратил на них вни­ма­ние. А в музее на выставке Шехтеля в Музее архитектуры я встретил З.В. Кир­санову, свою коллегу по ка­федре физики в МГОУ.

Мы с ней раз­говорились о твор­чест­ве Шехтеля и, в конце концов, разговор свёлся к Олегу Ба­бичу. Мир тесен. Она была замужем за ге­нералом, начальником кафедры Жуковки, и поведала мне, что они очень хорошо знакомы с Олегом и его семьей.

Она рассказала мне, что в их академической компании Олег является инициатором и орга­низато­ром регулярных весенних походов по знамена­тель­ным местам Подмос­ковья. Причём Олег предвари­тель­но изучает маршруты и всегда пре­красно осведом­лён обо всех его достопримечательностях.
Так что я не оригинален, полагая, что Олег является неза­уряд­ным эрудитом в области искусства и эстетики. К то­­му же он, обладая энциклопедическими зна­ниями в этой элитар­ной, рафинированно изысканной сфе­ре культуры, имеет своё, личное мне­ние по любой про­блеме, свою личную оценку любых произведе­ний самых противо­ре­чивых направлений в ис­кусстве и самых несопоставимых творцов.

Он никогда не стра­да­л догматизмом в своих пристрас­тиях, его оценки естественны и внутренне пережиты, и уж никак не на­вязаны ника­ким несобствен­ным мнением, сколь бы ни было оно общепринятым, авторитетным или «про­фессиональным»: начёт­ничество для него было противоестественно.
Иногда он не терпит только одного: оголтелого невежества. И, хотя по существу я с ним солидарен, но сам на радикальные действия, скажу прямо, отважусь не всегда.

Например, та­кой эпизод, уже из пе­да­го­гической стези Олега. Своему дипломнику, ко­то­рый не­кста­ти, аля­повато продемонстриро­вал свои явные пробе­лы в знаком­стве с русской беллетристикой, Олег в список литерату­ры для дип­лом­но­го про­ектиро­ва­ния впи­сал А. Куприна (боюсь оши­биться: то ли «Гранатовый браслет», то ли «Гамбри­нус»). Да и не в самом на­зва­нии повести – соль на раны души бедного выпускника академии.

Не скрою, что, возможно, на утрированную прямоту открове­ний меня сподвигли не­кото­рые встре­чи и беседы с моими отделен­цами Витей Туваевым и Сережей Вороб­цовым, кото­рые достаточ­но дол­гое вре­­мя работали в академии. Оба они были колле­гами и, по штат­ному рас­писанию, «подчи­нён­ными по на­учной линии» Олега.

За вре­мя учёбы в одном отделении и жизни с ними в одном, край­не стес­нён­ном по­мещении я, конечно, в полной мере получил представ­ление о том, что можно ожидать и от Вити, и от Серёжи. Несмотря на их внеш­не пол­ную несопоставимость, у них обоих уже в то далё­кое вре­мя прояви­лась одна черта, пара­доксально похожая своей на­прав­лен­ностью исключи­тельно внутрь себя: своеобраз­ный эго­цент­ризм (мое мнение – для меня превыше всего). У каждого из них был свой, жесткий, ни­как и никем не обсуж­даемый и не корректируемый со­циально-нравствен­ный стержень (ни­кто мне – не указ). У обоих бы­­ла своя точка зрения и оценка всего: нау­ки, общества, карье­ры…

Ес­тест­венно, что в атмо­сфе­ре крайне ам­бициозной, по опре­делению, кон­куренции на­уч­ного сообщества на кафедре (в науч­но‑исследова­тель­ской лаборатории при кафед­ре) ка­кие-то трения между Оле­гом и его «самодостаточ­ны­ми и неуправляемыми подчи­нённы­ми» Туваевым и Воробцовым могли иметь мес­то. Но, учитывая ба­нальный посыл («Who есть кто?»), скры­тые или яв­но проявляемые кон­фликты между ними были не­из­бежны. Жизнь есть жизнь. Она та­кова, какая она есть, т.е. такая, каковы мы сами.

Нам вручили дипломы об окончании академии, все мы получили предписания об убытии к месту дальнейшей службы. Я проводил по­­чти всех, кто не остался в Москве, а на следую­щее утро и я, отгу­ляв положенный за год отпуск, дол­жен был улетать в свой полк, в За­бай­калье. Лично я с Москвой в тот день расставался насовсем, на­всегда, без­возвратно. Без над­ры­­ва, без сте­наний, без упрёков в чей‑то адрес – лимита свой удел зна­ет изна­чально и ника­ких иллю­зий не питает. Понятно, что в по­след­нем акте проща­ния: «прошвыр­нуться по цент­ру» – я был не один. Мы брели по улице Горького и моз­говали: где бы мож­но по­сидеть в по­следний раз. Учитывая фи­нан­со­вое положение в кон­це отпус­ка, решение этой зако­выки не ка­залось сов­­сем тривиальным.

Был по‑ве­сен­нему тёп­лый день в конце мар­та с ярко-голу­бым, безоблачным небом. Снег растаял, тро­туары были сухи­ми, а во дво­рах сто­яли лу­жи, которые отражали сол­нечные блики на стены домов. Но в душе было не то что мутор­но, вер­нее – в миноре: в жизни крутой излом. Не посидеть где-ни­будь было нельзя. И, вдруг – дверь в по­лу­под­вал и вы­вес­ка: «Комис­сионный магазин». Я тор­можу ре­бят и по лесенке спус­каюсь в ко­мис­­си­он­ку. У прилавка сни­маю с се­бя паль­­то (а на фига мне оно в Забайкалье – только лиш­няя обуза) и от­даю его приёмщику. Но тот говорит, что «с плеча» они ве­щи не бе­­рут. Я вы­хожу на улицу, от­даю паль­то Бо­бу, а он «на за­конных ос­­нованиях» сдает его прием­щи­ку. Блестящее решение сра­­зу двух за­дач. И в них обеих основную роль сыграл Боб. Во‑пер­вых, я походя закрыл проб­лему: как без уще­рба изба­вить­ся от не­нуж­ного пальто (его уже на мне нет!). Во‑вторых, мы сразу ликвидировали нехватку в руб­лях, а во время последнего захода в ресторацию я получил на­пут­ствие от Боба:
«Джеки, да прова­лить­ся мне на этом мес­те, если мы боль­­ше не встре­тимся вот здесь или где-нибудь рядом, и не один раз!»

В один из дней гарнизонной жизни, удручающе неотличимый от сотен таких же едино­образ­ных суток полковой службы, я вдруг по почте получаю приглашение на за­се­дание Учё­ного совета: «защи­та диссертации на соискание учёной степени кандидата технических наук В.Е. Овчаровым». Я дер­жу в ру­ках маленький листок, в кото­рый раз перечитываю неза­мыс­лова­тый текст, пока, наконец, до меня не до­ходит подспуд­ное предназначение этого пригла­ше­ния. Боб не только сообщает мне о том, что он пер­вым (возможно, одновремен­но с Айла­мазяном) из нас преодолевает начальную сту­пень в на­уке: как раз в этой защите не бы­ло ни­чего «из рук вон выходящего». На­оборот, это был ожи­дае­мый и, скорее, три­виально-рутин­ный для Боба этап восхож­де­ния по официальным степеням науч­ной стези. Я даже непри­ят­­но уди­вил­­ся бы и был бы крайне огорчен, если бы это зако­номерное собы­тие в то вре­мя не со­сто­я­лось.

Листок был не только извещением. Мне подумалось, что в этом приглашении меж­ду строчками читается обращение: «Дже­ки! Научная ра­бо­та – это не недоступный жу­равль в небе и не озарения супер­гениаль­ных не­бо­жи­те­лей. Как видишь, судьба в на­у­ке – это целена­правленная, про­дуктивная тол­котня подго­тов­лен­ных, амби­циоз­ных му­­жи­ков и впол­не до­ступ­­ная для всех нас по­вседневщина».

Это при­гла­шение на засе­да­ние Учёного совета стиму­лировало меня во всех моих усилиях добиться права посту­пать в адъюнктуру Дзержин­ки, по­сколь­ку дру­гого пути в на­уку у кондового служаки без московской прописки не было (опять вспомнился Куп­рин: «Поединок» и «Куст сирени»). Прошли десятки лет…
…Я заехал к Бобу в его офис на Ордынке: «по делу». С доктором техничес­ких наук, про­фессо­ром, членом двух академий, началь­ни­ком отдела Международного авиа­ционного коми­те­та (и, добав­лю, те­ле­визионным экспертом и комментатором причин и обстоятельств авиа­ционных катастроф) мы мигом раз­решили мнимую проблему (не проблема, а так себе – зако­рючина). За несколько десятков ми­нут, пока я си­­дел в его кабинете, наш раз­го­вор несколько раз пре­рывали его кол­­леги и просили под­писать уже со­гла­сованные «карты захода на поса­доч­ную по­лосу», «заклю­че­ния о техническом со­стоя­нии» и дру­гие ответст­вен­ные «бумаги»: повседневная текучка «на­чаль­ни­ка». В за­вершение нашей крат­ко­вре­­мен­ной бе­седы Боб из сей­фа до­стал бу­тылёк, и мы пригу­били по маленькой: у нас обоих ещё был впере­ди длин­ный рабочий день. Выйдя к мет­ро, я подумал: не дове­лось мне по жизни иметь дело с «таким Овчаро­вым» – ответ­ст­­вен­ным, офи­циаль­ным и очень-очень компетентным.

Но ведь и судьбу свою он выстроил исключительно не по нака­танным канонам. Сна­ча­ла, после воен­ного инженерства, стал канди­датом технических на­ук.
А по­том, а потом выучился на лётчика-испы­та­те­ля! Когда мы с Виталь Палычем еха­ли на его дачу, то несколько раз воз­вра­­ща­лись к этой те­ме: как же Боб дошёл до жизни такой? Ведь Виталь Палыч сам был лёт­чи­ком, и в его представлении как-то не укладыва­лось: башковитый ува­­лень Боб («Винни-Пух в офицер­ской форме») – и в кресле пило­та. Я не стал аргументами разубеж­дать Виталь Палыча.

Но я ему ска­зал: еще в академии Боб стал су­пер­эрудитом в динамике управ­ля­емого полёта, а, уж если ему что-то западёт в голову, то он рас­ши­бёт­ся, но своего до­бьётся. Сам себе (Не­сомненно! Именно, в первую очередь, себе), а также и всем дру­гим Боб доказал, что его организм – хоро­ший трёхкоородинатный акселерометр с пре­крас­ным вестибулярным ап­паратом, надёж­ным счётно-решающим устройством в голове и динамически аде­кват­ными ис­полнитель­ны­ми органами: руками и ногами. Но мало того. Боб за время воинской служ­бы не только оформил кучу запланированных отче­тов, не только налетал задан­ное количество испытательных ча­сов, не только расстрелял установ­ленные мишени и проанализировал пове­де­ние при­боров и агрега­тов.

Ко всему этому он стал писать для души. Не рифмован­ные строчки по неко­торому пово­ду – это он и в академии сочинял. Он стал пи­сать рассказы и повести. О том, какова военная, лётная, «другая» (и лич­ная, тоже) жизнь в гарнизонах, на аэродро­мах, на испыта­тель­ных по­ли­гонах… И, в конце кон­цов, из­дал книгу и стал «на­стоя­щим автором». Не считаю возмож­ным ре­цен­зировать или ком­мен­ти­ровать его книгу. Для меня – это почти то же самое, что го­во­рить о себе. А почти всё, что можно бы­ло наго­во­рить друг о друге и не толь­ко словами, мы, наверно, уже высказали.

Кроме юбилейных курсо­вых встреч в последние годы нам приш­лось и, к боль­шому со­жале­нию, не­однократно принимать участие в ритуалах последнего про­щания с нашими од­нокурсниками. И не толь­ко с теми, кто был стар­ше нас, что всегда было печально: до гро­бовой доски они были ря­дом с нами. Но ещё горше было то, что навсегда уходили от нас на­ши одногодки: уж им-то, как нам каза­лось, суждено было жить и жить. Но эти печальные про­воды одно­вре­менно бы­ли выражением наших дру­жеских уз, на­шего единства. А родст­вен­­ники тех, кто ушёл, иногда даже не пред­став­ляли, что кто-то из нас знал о своем друге больше и глубже, чем они, жившие рядом, бок о бок. Иногда мне при­ходила в голову на­вяз­чивая мысль: не нужно стесняться.

Наоборот, ещё при жизни нужно своим друзь­ям, своим верным спут­никам по жизни сказать слова благодарности и признательности просто за то, что они были таки­ми, ка­кие они есть. Сказать о друзьях, не пожалев ни­каких эпитетов, пото­му, что они достойны этого. Сказать и написать не потом, не после, а тогда, когда они сами о себе могут вы­слушать или прочитать.

За прошедшие годы мы не раз бы­ли друг у друга на днях рожде­ния. Естествен­но, что на­ши жёны с при­страс­тием следили за тем, что и какими словами скажут об «их имениннике»: все они знали о его друзьях не пона­слыш­ке. Не могу ручаться за спутниц остальных моих дру­зей, но моя жена На­деж­да с некоторой рев­нос­тью относится к моим одно­курсникам, а знает она многих. Иногда она на меня зазем­ляет спонтанные разряды внутреннего напряже­ния, накопив­шегося за длинный день в шко­ле, и внезап­ные вспо­ло­хи в атмо­сфе­ре разно­за­ряд­ной облачности на интервале времени, ужатом между выт­во­­ре­­ни­ем на кух­не и стираль­ной ма­ши­ной: «О тебе друзья говорят так, как будто вы знаете друг о друге только хо­ро­шее и видите только это – хорошее».

Почему-то мне кажется, что «женская логика» не может абс­тра­­гиро­вать­ся от не­избежной и за­са­сывающей мелочёвки бытовых неурядиц, недоделок. И волей-нево­лей, за долгое время совместной жизни критерием оценки своего су­женого иногда стано­вится прос­той и на­бивший оскомину тест: «Гвоздь в стенку вбить не может (или не хо­чет)». Уверен, что такого рода ра­боту (а также многую другую, подобную «вбиванию гвоздя в бетон­ную стенку») великолепно могут вы­полнять все, о ком я гово­рю.

Но вот сделать себя «личностью», добиться своим трудом (ко­нечно, при нали­чии та­лан­та, спо­соб­но­стей) признания, сделать воен­ную, научную, педагогическую ка­рь­е­ру… В пол­ной мере оце­нить то, что преодолено, завоевано и достигнуто твоими друзьями, мо­гут только те, кто и сам нечто подобное имел в жизни.
Только они могут понять все трудности вос­хож­де­ния, только они представ­ляют всё ко­варство подковёрной борьбы, подводных рифов, пред­уста­новлен­ных мнений, груп­повых интересов и ещё много чего «сопутствую­ще­го».
Их вос­тор­женная оценка – истинна. Наш курс достоин ми­фоло­ги­ческого па­не­гирика не только о го­дах нашей учёбы (а для нас это были годы замечательной друж­бы, поддержки и взаимного вос­питания), но и о духовной близости и прекрасных встречах не­ма­ло добив­шихся однокурс­ни­ков, и, по большому счёту, оставшихся верными и на­дежными дру­зья­ми со­гласно устоям и тради­циям академических лет, а также в силу взаимного эмоцио­наль­ного единения .
Я намеренно почти умолчал об Алексее Купцове. Мы с ним иг­ра­ли в одной ко­ман­де в бас­кетбол, жили в одной комна­те, когда слу­жили в одном полку в Укурее и Су­ча­не, а потом много раз встреча­лись по разного рода ока­зиям и не только в Москве. Мне трудно писать о нём, потому что он в той или иной степени знает почти всех моих знакомых: дальневосточ­ных и московских, по баскетболу и по теннису, по автомобиль­ным и застольным мероприя­тиям, а также прочее… Дополнительно к тому, что я, пре­одолев огра­ничения самоцензуры, «наговорил на него са­мо­го», мне было приятно рас­сказать и о наших кон­тактах с нашим другом Левой Марковым.

Но кроме всего этого, Алекс, вольно или невольно для нас обоих, явился для меня эта­ким «чёр­ным ходом» в достаточно замкнутую группу трёх выдающихся одно­курс­ников. Он всегда был близ­ким дру­гом всех трёх будущих профессоров и академиков и по приезде в Москву был естественным и неотъем­ле­мым четвёртым углом в этом интим­но жестком квар­тете. Я, возможно, нагородил в простой окруж­нос­ти что-нибудь лиш­нее, но у меня сложи­лось стойкое убеждение, что с одного угла (с парадного вхо­да) я про­шествовал в круг их об­щения вместе с Бобом, а с другого угла («с заднего крильца») я проникал по протек­ции Алек­сея.

Я очень благодарен всем четверым вместе за то, что они были и есть в моей жиз­ни. Каждый из них в от­дель­ности оказал на меня и мою судьбу своеобразное воздействие и в ме­ру этого воздействия в какой-то степени сделал меня таким, каким я стал. И мне бы хоте­лось пола­гать, что и я им всем был не совсем бес­полезен.

В первом отделении были (и, конечно, есть и сейчас) и другие вы­­дающиеся лич­нос­ти. На­зову, на­при­мер, всем известную троицу: В. Кажарский, А. Батенко и В. Ска­биц­кий. У них был свой «под­валь­ный» угол зрения практически на все животре­пещущие во­п­росы. Но осо­бым, утрированным кри­тикант­ством выделялись Толя Батен­ко и Володя Скабицкий. В той или иной степени эти два ниспровер­га­­те­ля ста­вили под сом­нение пригодность и обоснование практи­чески всех мало-маль­ски значащих жиз­нен­ных устоев: педагоги­чес­ких, об­щест­венно-политических, со­циаль­но-психологи­чес­ких, военных… У Толи Батенко в его вы­­ска­зы­вани­ях всегда была большая примесь сарказ­ма, менторская нотка: «Да не впарите вы мне ва­шу бели­бер­ду, я и сам с усам».

А вот Кега внут­рен­не страдал от, мягко говоря, несоответствия, не­аде­к­ват­нос­ти в «воин­ском воспитании», социально-политической пропа­ган­де. Он ис­пытывал мучения сам и других пы­тал трагически‑рито­рическими вопросами.
Уже тогда у него про­яв­ля­лись признаки необратимого внутреннего раздрая, вы­лив­шегося в глубокий раскол со все­ми и своеобразное схимничество.
Сейчас мне понятны чувства бессилия, ко­то­рые подчас ов­ла­девали нашим воспита­телем Б. Долгиным. Но, на­вер­но, и он по­ни­мал, что у всех мер воздействия есть свой предел, а вот порог дей­ст­венного вли­я­ния на самодостаточных интел­лек­тов, по­пав­ших в его под­чине­ние, значительно выше этого предела.